Ануфриева: «Что скажет? Какое у него будет лицо?»
Медленно протянул руку за радиограммой. Ступил к штурманскому столу, чтобы еще раз посмотреть записи координат парохода, хотя превосходно помнил их и так. И тут мелькнула тревожная мысль: почему телеграфист бледен, а не радостен? Отчего растерян?
Взглядом побежал по серому бланку... Читал строчку за строчкой и не мог понять смысл. На лице выступили красные пятна.
Повернулся, чтобы уйти, скрыться от взглядов, чтобы не повторять вслух радиограмму.
А все, кто был на мостике, затаив дыхание следили за ним: «Где ледокол? Сколько еще ждать?»
Из Архангельска сообщали: «Козьма Минин» не придет, не ждите, поставлен на ремонт. Можете идти в Мурманск без захода в Индигу.
Они несколько дней его выглядывали, мерзли на палубе, а он и не выходил из порта! Вот так сюрприз!
Все планы Рекстина, все расчеты оказались грубыми просчетами. Ледовый вал, который он допустил вокруг парохода, теперь предстояло ему же и преодолевать. Три дня назад это еще было возможно, два дня — тяжело, вчера — с огромным трудом, а сегодня...
В мертвой тишине неожиданно раздался крик. Это голос Аннушки прокричал все переборки между каютами. Он пронзил Рекстина, сжал ему сердце.
Женщина рожала среди моря, на засыпанном льдом, гибнущем пароходе. И люди, замерев, забыв о смертельной опасности, сдавившей их, прислушивались к появлению новой жизни.
— Доктора, скорее доктора! — раздалось где-то в коридоре, в глубине парохода.
IV
Рекстин торопился вырваться изо льдов. К топкам стала полная вахта, в котлах подняли давление. Прозвучала команда:
— Малый вперед!
Пароход дрогнул... Дрожь рассыпалась по всему корпусу, но льды перед носом даже не шелохнулись.
— Средний!
Ледышки дождем посыпались на палубу. Обиженно, натужно загудели внизу машины...
— Полный!
Заскрипело, у бортов, затрещало ледовое громадье, обрывая холодные связки с пароходом, и... ни с места.
— Задний ход! Средний! Полный!
— Вперед! Полный!
Два часа борьбы, два часа неимоверного напряжения. Откосы угля в ямах быстро опускались, обнажая свободную черноту. День такой работы — и они порожние. Можно пройти десять миль, а дальше, когда не станет топлива? Как тогда преодолеть сотни миль, отделяющие «Соловья Будимировича» и от Архангельска и от Мурманска?
Опоздало разрешение, освобождающее от захода в Индигу. Поздно. Пароходу не выбраться.
Жгучие морозы поутихли, ветры из Сибири отогнали их. Но ветры кружили у парохода, по нескольку раз за день меняя направление, и от них пришли в движение ледовые поля. Толклись, с треском ломая края, расходились, расползались, как мокрая, раскисшая бумага, обнажая черную дымящуюся воду.
Появилась надежда, что разводьями удастся выйти изо льдов. Чуть бы покрепче ветер! В надежде на его добрую силу прошло еще поболее недели.
Однажды утром пароход вздрогнул от удара, по корпусу прокатился гул, Пароход качнулся, палуба перекосилась на корму — нос выдавливало, и он задирался к мутному, недоброму небу, закрывая иллюминаторы.
У Рекстина перехватило дыхание, повлажнели грудь и спина. Он сразу понял, что это значит, и выскочил на ботдек, ухватился обеими руками за поручни, с ужасом глядя туда, где ледовые поля лениво давили друг друга, подмяв и укрыв под собою море. С грохотом вспучивалась ледяная волна, крошась и громоздясь торосами. Приближаясь, она разбухала, разрасталась. Глыбы в этом вале, величиной с добрые дома, переворачивались, с треском и скрежетом ломались и бились друг о друга.
Выдержит пароход этот ледяной напор? Или сомнутся железные листы, лопнут шпангоуты, расплющатся паровые котлы?.. Вода завершит дело.
Лед, прилегавший к бортам и предохранявший от неожиданных ударов, пришел в движение. Закряхтел, зашевелился, полез кверху, роняя блестящие осколки, обдирая краску, прорезая в корпусе блестящие борозды и сам истираясь, расползаясь крупчатой кашей, а снизу его подпирают все новые и новые глыбы.
Грохот до неба. Он густеет и глушит людей. Но и грохот разрывают визг и скрежет, пронизывающие таким ознобом, будто с тебя сдирают кожу.
Люди многоразличны, но и одинаковы в этом хаосе звуков. Прикрываются руками при резком визге, даже приседают, втягивают в плечи головы. И все повернулись к валу боком, готовые бежать от него, сжаться еще больше, чтобы ледовые выстрелы пронеслись мимо.
Можно сойти с ума. Стоять и ждать! А что еще? Рекстин сглотнул слюну перед тем, как отдать приказ, а отдать его нужно твердым, решительным голосом. Экипаж надеется на него, и он обязан крепить эту надежду.
— Вахтенный штурман! — будто попробовал голос и уже твердо: — Приготовить аварийный запас! Сложить в шлюпки!
— Есть! — выдавил штурман и со всех ног бросился с мостика к матросам.
Море грохотало и визжало.
...Рекстин не уловил того момента, когда стоявшие у поручней люди задвигались. Он лишь услыхал их голоса, услыхал топот матросских ног... Что изменилось?
Стих грохот ледового вала!
Пароход встряхнуло, палуба под ногами выпрямилась — нос судна соскользнул в воду. Торосы, поднятые сжатием, израсходовав свои силы, затихли всего в ста метрах от борта, утонули в густой каше битого льда.
Сколько времени продолжалось сжатие? Час, два? Глянув в небо, Рекстин не увидел солнца. Небо клубилось, ворочалось грязными облаками, словно отражая в мутном зеркале ледовую пустыню под собой. Вынул часы и не поверил глазам: каких-то двадцать минут? Поднес часы к уху — не остановились? Исправно тикают, слышен легкий звон пружинки.
И тут же вспомнил: могут быть пробоины.
— Проверить трюмы!
Зашагал с угла на угол, преодолевая в себе вяжущую усталость. Это не та усталость, при которой нужно отдыхать. Эту нужно побороть, одолеть в себе. И он шагал, думая о том, что делать дальше.
С тревогой поглядывал в иллюминаторы, на притихшие, притаившиеся морские просторы. Какое счастье, что сжатие было недолгим и не прямо в борт — тогда бы конец. Но в любой момент может повториться!
Ветер не стихает. Кружит и кружит по горизонту. В какую сторону он повернет лед? Миллионы тонн льда!
Рекстин еще раз глянул на море, и ему показалось, что оно напрягается, копит силы, с тем чтобы двинуть друг на друга льды и, как жернова зерно, растереть пароход.
Остановился перед возвратившимся штурманом:
— Объявить аврал! Весь экипаж и пассажиры на околку парохода!
— Есть! — живо откликнулся штурман и уже в дверях обернулся: — Офицеров поднимать?
— Я сам.
Конечно, офицеров не хотелось бы трогать, но такое дело, что не приходится считаться. В экипаже
