просторами Арктики реет красный флаг, флаг Страны Советов. Но твердо знали, что он несет большие перемены. Не просто спасение, а спасение для другой, новой, неизведанной жизни.
Моряки один за другим стягивали с голов шапки — ветер трепал и кудлатил их волосы. Они по складам разбирали надпись на отточенном, гордо вздернутом носу ледореза:
— Три... ин-тер-на-ционал, — разжевали наконец непонятное слово.
— Третий Интернационал, — сообразил Захаров. Уже слышал такое в том доме в Архангельске, от которого вьюжной ночью уводил патруль, где думали о встрече и помощи Красной Армии вместе с представителями ледореза «Канада», а теперь «Третий Интернационал»!
Как-то враз все вокруг изменилось! Еще вчера злые торосы, черные провалы разводьев, мертвые белые просторы вдруг преобразились. Вмиг исчезла их враждебность: торосы вроде стали меньше, в разводьях заплескалась ласковая вода, а белые просторы, распадаясь, покрылись полыньями.
Люди смотрели и удивлялись. Отчего все переменилось? Почему так легко стало на сердце?
Лед не так уж и крепок, как думалось. С неуклюжим добродушием расходится, колышется на мягкой прозрачной волне.
Два парохода, два сильных надежных друга, будто за плечи обнимают «Соловья Будимировича», оберегая и поддерживая. С ними ничто не страшно.
Рекстин приветствует у трапа капитана «Третьего Интернационала», за которым идет человек в кожаной тужурке, гимнастерке, застегнутой под горло, и невиданной шапке: на макушке острие, по бокам до шеи наушники, а над козырьком звезда.
— Прошу, — показал Рекстин широким жестом доброго хозяина на верхнюю палубу.
Капитан ледореза легко взбежал по трапу, а человек в кожанке по-военному козырнул:
— Благодарю! Мне сюда, — и повернул к матросам. Провел взглядом по лицам, словно каждого пощупал рукой. — Здравствуйте, моряки! Как перезимовали?
К нему хлынули со всех сторон, и не было человека, у которого бы глаза не заблестели.
— Видок у вас, друзья... Досталось? И грязные и обросшие, — смеялся гость в черной тужурке. — Первым делом покормим вас, потом помоем, а потом займемся погрузкой уголька.
— Наш братишка!
— Свой в доску! — шумели они.
— Кочегар Захаров здесь? — спросил человек в кожанке.
— Здесь, — выступил Захаров.
— Вот ты какой, — разглядывал его гость. — Много про тебя наслышан. Сигнал твой получили в Архангельске. Так поняли, что будешь бороться за правду, — и только после этих слов шагнул вперед, стиснул руку Захарова. — Здравствуй, товарищ! Я — комиссар ледореза Антонов. При шел в Архангельск с Красной Армией, к вам направлен политотделом Беломорской флотилии. — Он умолк, решив, что уже все сказал о себе, перевел дыхание.
Со всех сторон зашумели:
— Комиссар... Политотдел...
Окружившие Антонова матросы трогали его, будто он мог испариться, исчезнуть. А Захаров, смутившись от похвалы, прошептал:
— Не все делалось, как хотелось. А так старались.
Антонов, легко вскочив на бочку, чтобы его все видели и он видел всех, стал рассказывать:
— Экипаж нашего корабля из моряков-добровольцев, посчитавших своим долгом прийти к вам на помощь! — Антонову вроде было неудобно, что он вначале рассказывал о себе, и теперь он торопился поведать о главном: — Экипажу было трудно. В Архангельске нет угля. Добывали его с затонувших пароходов. Водолазы ковырялись круглые сутки, а нас снарядили. И вот мы здесь, передаем вам привет всего трудового Архангельска! Сам товарищ Ленин интересуется вашей судьбой... Сколько кругом прорех! Беляки все порушили, пожгли. А он приказал: за любые деньги нанять ледокол, выручить морячков — вас, товарищи! Деньги что? Тьфу! А во льдах наши товарищи, наши будущие бойцы революции — им цены нет!
— Правильно! Мы еще послужим! — выкрикнул Захаров.
— Верно! — звонче всех поддержал Сторжевский.
— За нами не станется! — задрал голову Сергунчиков, чтобы лучше видеть комиссара.
Антонов поднял руку. Голоса стихли.
— Наше рабоче-крестьянское правительство наняло ледокол «Святогор» с норвежской командой, а уж «Третий Интернационал» сообразили мы сами. И вот мы здесь и рады от всей души и чистого сердца вас приветствовать!
Каждое слово комиссара жгло матросские души. Вот какое оно, правительство трудового народа! Сам товарищ Ленин думал о них как о родных. «Не жалеть денег, выручить!»
Не избалованные вниманием и заботой, они стояли, пронзенные жаром удивления и благодарности. Грудь Захарова высоко поднималась, он отворачивался, чтобы скрыть предательскую влагу, пеленавшую глаза.
— Братишка-товарищ, мы не имели сомнения, терпеливо ждали! — говорил он, запинаясь от волнения. — Для родного правительства и товарища нашего Ленина берегли пароход.
— Правильно!
— В точку!
— Не все, — сказал кто-то тихо.
— Оружие у вас имеется? — сразу вспомнил Захаров про ту часть пассажиров, с которыми воевали.
— А как же! — удивился вопросу Антонов. — Корабль боевой, время военное.
— Офицеры у нас, — заторопился Захаров. — Еле в узде удержали.
— Офицеры? Беляки? — встрепенулся Антонов.
— Злейшие враги. За ними догляд был, еще здесь они.
Антонов неожиданно безвольно опустил руки.
— Невозможно.
— Как? — возмутились матросы. — Мы сами заарестуем. Только бы оружие.
— Вражьи души! Верь слову! — взвился Сергунчиков. — Изгалялись над нами.
— Верю, товарищи. Не в том дело. Договоренность была, межгосударственная — не трогать их. Должны мы слово держать. Слово нашего правительства крепить. Обещано — точка!
— Жаль выпускать такую гидру.
— Жаль-то жаль, а что сделаешь? Слово дадено! — развел руками Антонов.
— Мы понимаем, — вконец огорчился Захаров.
— Есть, товарищи, более важное дело. Вам нужно решать, куда склонитесь: на левый борт или правый. — Антонов явно имел в виду ледорез и ледокол: — Мы вернемся в Архангельск, а «Святогор» — в Англию.
— Третий Интернационал! — дружно закричали матросы. — С ним! С Лениным!
И тут произошло необычное. Комиссар, расстегнув несколько пуговиц на кожаной тужурке, вытянул алый кумач. Знамя! Такое же, как на «Третьем Интернационале»! Оно не помещалось в руках комиссара, и Захаров подхватил его, и в его руки не вместилось, но уже тянулись десятки рук, чтобы поддержать алое полотнище.
Гурьбой пошли на корму, к флагштоку. И, застыв, глазами провожали знамя, поднимающееся в небо.
А рядом Сергунчиков, Яков, Метерс, Сторжевский со своими земляками.
Норвежские матросы, наблюдая за подъемом флага, кричат:
— Браво!
— Браво, русские!
Комиссар запел:
