В мемуарах Эренбурга сказано, что редактор не отпускал его на фронт, 'не давал свободы'. Право, не жалею о том, что не давал ему возможность часто совершать такие поездки, как эта.
Есть у меня книжка Эренбурга «Война», подаренная в 1943 году. Он написал на титульном листе: 'Д. Ортенбергу. На память о «войне» в 'Красной звезде'. Позже, когда я перешел в действующую армию, Илья Григорьевич писал мне: 'Я вспоминаю героический период 'Красной звезды', где мы с вами часто и бурно ругались, но были увлечены той же страстью'.
'Ругаться' мы, пожалуй, не ругались. Но споры были, и даже «бурные».
За свою долгую редакторскую жизнь я встречал разных авторов. Были такие, что безропотно сносили любую редакционную правку. Были и такие, которые не давали и запятую тронуть.
Эренбург был строгим автором. Он очень ревностно относился к тому, что писал, к каждой фразе. Он старался не писать лишних слов. В каждой фразе, в каждом слове его были заложены продуманное и пережитое, и он яростно отстаивал их.
Илья Григорьевич правильно, по-моему, считал, что ни один редактор не безгрешен и не может быть абсолютным авторитетом в оценке той или иной статьи или фразы. Но он не отрицал права редактора на иную точку зрения, чем авторская, и видел ключ к решению спорных вопросов в доводах знания, логики. И хотя быстротечные дискуссии, порой вспыхивавшие между мной и писателем в самое неподходящее время, были, как говорится, 'не сахар', я понимал их справедливость и не жалел о потраченных минутах. Позиция Эренбурга в таких спорах была всегда достойна; он мог ошибаться, мог чрезмерно горячо реагировать даже на незначительные поправки, но никогда в нем на моей памяти не говорило ущемленное самолюбие, никогда он не исходил из соображений престижа.
Эренбург не любил существовавшую в редакциях «многоступенчатую» систему обработки рукописей. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система была естественной: ответственный редактор просто физически не смог бы лично подготавливать к набору все материалы номера, примерно четыре с лишним печатных листа ежедневно. Для Эренбурга мы сделали исключение: рукопись он приносил прямо ко мне.
С теплым чувством вспоминаю вечера и ночи в течение многих месяцев войны, которые мы проводили вместе. Мы стояли бок о бок у моей конторки и вместе вычитывали и правили рукопись. Сколько было интересных разговоров, горячих споров и согласий! По разным причинам не все из того, что писал Эренбург и что мы сами хотели бы напечатать, можно было тогда публиковать. И все же Илья Григорьевич спустя много лет после войны писал, что пожаловаться на редактора он не может, 'порой он на меня сердился и все же статью печатал'.
Недавно я нашел статью Эренбурга о Сталинградской битве — оригинал, верстку и подписные полосы с нашими правками. Рассматривая эти материалы, не трудно проникнуть в «лабораторию» совместной работы редактора и писателя.
Автор назвал Сталинградскую битву переломом, коренным переломом в войне. Такой, писал Эренбург, она и будет упоминаться в учебниках. Я же считал, что назвать статью надо бы по-другому. Возникла «бурная» дискуссия.
Готовилась статья в номер от 23 января 1943 года, когда советские войска еще доколачивали окруженную армию Паулюса. Конечно, Сталинградское сражение было величайшей нашей победой. Такой оно и вошло в наши учебники. Но прежде, чем наступил коренной перелом, надо было еще выиграть не одну битву с врагом, надо было, как потом оказалось, разгромить группы немецких армий «А», 'Б', «Дон», нанести поражение вражеским группировкам «Север» и «Центр», надо было, наконец, пройти через Курскую битву.
Мы долго обсуждали с писателем его статью, судили-рядили, спорили, но пришли к общему согласию. Вместо 'коренного перелома' написали: 'Сталинград — важнейший этап войны'. Так и назвали статью. Я бы не сказал, что заголовок выразительный. Но это было уже под утро, когда полосы уходили под пресс…
Трудно, конечно, через тридцать с лишним лет все вспомнить. Но в моей памяти отложился и наш «бурный» спор по поводу слова «эринии» в одной из статей Эренбурга. Я убеждал писателя, что это слово из греческой мифологии, которого нет даже во многих словарях, не все знают и негде будет нашему бойцу на фронте наводить справки. Чтобы убедить писателя, я тут же при нем вызвал офицера, одного из работников военного отдела редакции, и спросил его: знает ли он, что такое «эринии»? Нет, не знает. Зашел ко мне наш корреспондент, только что прибывший из действующей армии. Я его тоже спросил: вы лучше знаете фронтовиков, поймут ли они это слово? 'Не знают, не поймут', — ответил он.
— Подымитесь на третий этаж к Эренбургу, — попросил я его, — и скажите ему об этом.
Так порой приходилось убеждать писателя. В чем-то он был прав. В чем-то — мы. В спорах и рождалась истина. В одних случаях Эренбург соглашался. В других, когда фраза или слово были неразрывно связаны с сюжетной тканью статьи, например «Василиск», писатель делал вставку, разъясняющую это слово. В иных случаях я «сдавался», и текст оставался таким, как настаивал Илья Григорьевич.
Алексей Сурков недавно напомнил мне об одном эпизоде, свидетелем которого он был:
— Помнишь, зашел я к тебе в кабинет, а вы с Эренбургом спорили, вышагивая оба по комнате, и все время «прикладывались» к графину с водой. Больше часа спорили. И сами не заметили, как весь графин выпили. А потом ты вызвал секретаря и «накинулся» на нее: 'Почему в графине никогда воды нет?' Она удивленно развела руками: 'Как нет? Был целый графин!' Вот тогда наступила пауза, все дружно рассмеялись, и разговор стал более спокойным.
А один раз дело дошло почти до «разрыва». Не договорились мы с Эренбургом по какой-то формулировке. Илья Григорьевич требует:
— Давайте перенесем спор в ЦК партии.
— Зачем в ЦК? — ответил я. — ЦК мне доверило редактировать газету, и мы сами должны решить.
Рассердился Эренбург, забрал статью.
А через несколько минут прибегает ко мне заместитель секретаря редакции Герман Копылев и взволнованно говорит:
— Эренбург попрощался с нами, забрал машинку и уехал. Он внизу, еще можно его остановить…
Уехал Илья Григорьевич. Вышла газета без его статьи. Целую ночь мы переживали. Жаль было Ильюшу, как интимно называли писателя фронтовики, все мы его любили. Жаль было и газету. Словом, утром я позвонил Эренбургу, будто не знаю, что он уехал «насовсем», и говорю:
— Илья Григорьевич, есть у меня такой вариант поправки. Как вы думаете?
— Что ж, надо обсудить, — отвечает он, и чувствую я, что он обрадовался моему звонку.
— Хорошо, Илья Григорьевич, сейчас пришлю за вами машину.
А через час прибегает ко мне возбужденный и радостный Копылев и говорит:
— Илья Григорьевич вернулся, с машинкой, он внизу.
На второй день статья Эренбурга появилась в свет к нашему общему согласию и удовольствию.
В книге Эренбурга «Солнцеворот», подаренной мне, есть такая его надпись: 'Страшному * редактору — от всего сердца. И. Эренбург'. В сноске к слову «страшному» была ремарка: '* Миф будет разоблачен'. Я эту надпись и понял как свидетельство того, что наши споры не оставляли досады в душе писателя. Это была живая жизнь, где без споров и «драки» не обойдешься. Было именно то, о чем позже и писал мне на фронт Эренбург: все мы в 'Красной звезде' жили одной страстью, отдавая все свои силы делу победы над врагом.
Все, кто воевал, хорошо помнят, как на фронте любили и читали Эренбурга. Он сразу завоевал душу бойцов. Не было для нас секретом, что в 'Красной звезде' они прежде всего искали его статьи. В этом я не раз сам убеждался.
Тираж 'Красной звезды' был тогда относительно небольшой, его не хватало для многомиллионной армии. Я получал много писем — и частных, и на официальных бланках заводов, и лично от наркомов с просьбой выделить хотя бы один экземпляр газеты. Из Ленинграда, например, пришла телеграмма А. А. Жданова, в которой он просил дополнительно высылать в блокированный город 20 тысяч экземпляров 'Красной звезды', но бумаги не было и сделать мы ничего не смогли.
У Эренбурга читателей было гораздо больше, можно сказать без преувеличения — миллионы. Его статьи вырезались, их читали всей ротой, передавали по цепи, хранили. Известен приказ командира одного из партизанских полков: 'Разрешается раскуривать 'Красную звезду', кроме статей Эренбурга'. Статьи Ильи
