испытать то, что перенесли русские женщины и дети на своей земле...
— Что случилось с ребенком? — перебил Аугуст Бенке.
— Он мертв, — ответил старик. — В испуге она сильно прижала его, и ребенок, видимо, задохнулся... Дело не только в этом ребенке: нас всех ожидает не лучшая участь. Волею бога мы испытываем теперь то же самое, что перенесли русские в своих домах.
— Нет, еще не то! — снова перебил Бенке. В порту он слышал много рассказов бывалых солдат и знал больше, чем писали в газетах.
— Это не имеет значения, — сердито покосился на него старик. — Я предлагаю... Кто хочет остаться живым... Я предлагаю поднять белый флаг и пойти на ту сторону.
— К коммунистам?! — завопил от дверей толстый мужчина, хозяин радиоприемника. — Вы провокатор! Вы поляк, да?
— Не имеет значения... — смешался старик, в его голосе зазвучали самые высокие ноты. — То есть я хочу сказать, что у нас иного выхода нет. Здесь, в этом подвале, мы задохнемся или будем перебиты раньше, чем город возьмут так называемые коммунисты...
— Ты веришь, что они его возьмут? Тебе хочется умереть на улице, а не в этом подвале?! — покраснев, сердито заговорил лысый. — Я не позволю провокатору разводить коммунистическую пропаганду!
— А мы все-таки пойдем! — вспылил старик, быстро отошел в свой угол, выдернул из детской коляски алюминиевую дугу, на которой болталась привязанная на ленточке погремушка, сорвал ленту и стал разгибать дугу, делая из нее прямой стержень.
Хозяин радиоприемника метнул ненавидящий взгляд на старика, короткой рукой нервно погладил большую, пылающую краснотой лысину, громко, чтобы все слышали, заявил:
— Я сейчас же сообщу офицерам наверху, чтобы убрали от нас этого коммунистического провокатора.
— А мы сейчас же отправим тебя на тот свет! — крикнул от противоположной стены Аугуст Бенке.
Толстяк промолчал, однако двинуться с места не решился, потому что угроза чувствовалась не только в словах Бенке, но и в осуждающих взглядах многих людей.
— Всем приготовить белые флаги! — приказал из своего угла старик. — Простыни, скатерти, занавески — все сгодится!
Народ зашевелился, заплакали женщины, дети. Одни целовались, прощаясь, может быть, навсегда, другие ругались, третьи спорили, четвертые плакали. И все это гудело, возилось, возмущалось, трепетало от страха. В этой возне и сутолоке, когда каждый был занят только собой или своими близкими, лысый толстяк незаметно юркнул в дверь и скрылся на лестнице.
Аугуст Бенке развязал узел, дернул за угол белую испачканную скатерть — на пол посыпались чайные ложечки, коробка с таблетками, спринцовка. Градусник отлетел и разбился о стену.
— Значит, мы идем, Аугуст? — спросила жена. — К коммунистам?
— Вы как хотите, а я не пойду, — заявила Берта и села на узел, лежавший у самой стены. — Никуда не пойду!
— Берта! Берта! — запричитала мать. — Пусть лучше мы вместе умрем. А может, нас не убьют. Ведь ты сама говорила, что они — такие же люди.
— Пусть остается, — сердито сказал Аугуст. — Она не маленькая. Как хочет. Здесь или там — все равно тебе придется узнать, сколько стоят твои посылки от Зангеля...
— Отец! Не тронь память Курта!
— Отец тут ни при чем, — зло отчеканил Аугуст, ощетинив короткие усы. — За дела твоего мужа и его нацистских друзей нам всем теперь приходится расплачиваться.
Берта, закусив губу, тихонько заплакала.
Седой старик, привязав углами простыню к выпрямленной ручке детской коляски, пробивался сквозь толчею. За ним поднимались люди и устремлялись к выходу. Не дойдя до двери, старик обернулся, вгляделся в мрачный угол, откуда ушел, загасив свою плошку.
— Матери! Жены! — крикнул он в толпу. — Помните эти скорбные дни! А те, кто останется в живых, пусть никогда больше не отпускают своих сыновей и мужей на восток. Там — русские!
Слышать его могли только те, кто стоял рядом. Задние нажимали. Старик повернулся и двинулся к выходу.
Двери открылись. В лицо пахнуло свежим воздухом, перемешанным с запахом сгоревшего тола и пороха. Но и этот воздух был во много раз легче подвального.
Аугуст Бенке, продвигаясь в толпе рядом с женой, поддерживал ее под руку. Узкая дверь не пропустила их вместе. Уступая дорогу, Аугуст чуть не сшиб радиоприемник, стоявший на двух чемоданах. Рядом сидела пожилая женщина в очках и тонких кожаных перчатках. Но лысого толстяка не было.
— Где твой муж? — зло спросил Бенке.
Женщина растерянно заморгала бесцветными глазами. Аугусту некогда было разговаривать с ней. Он и без того догадался, куда ушел ее муж, и с силой пнул отполированный «телефункен». Жена толстяка заголосила, но Аугуст уже поднимался из подвала по ступеням бетонной лестницы. Знал он, что толстяк убежал к офицерам жаловаться, но чем это кончится — никак не мог предположить...
9
Бои в Данциге продолжались уже более двух суток. И едва ли кто-нибудь из сражавшихся помнил, чем и когда начался этот день, так как понятия о вполне определенных частях суток перемешались: ночью от вспышек орудий, пожаров и осветительных ракет, от бороздивших небо широкими лучами прожекторов было светло, а днем от дыма все тех же пожаров, от взрывов, вздымающих в воздух целые участки мощеных улиц, от пыли и гари было сумрачно.
Конечно, природа исправно делала свое дело: своевременно опустились накануне сумерки, наступила ночь. За ней последовал рассвет весеннего дня... Но до этого будто никому не было дела. Казалось, бой, дым, гарь были здесь вечно и навечно останутся.
Батов лежал в воронке внутри двора недалеко от невысокого каменного парапета. Здесь совсем недавно стояла решетчатая металлическая ограда. В самом углу двора еще торчало одно ее звено. На всей остальной части решетка срезана. В некоторых местах она свалилась во двор, а кое-где упала на тротуар. Тут укрывались от огня пулеметчики взвода Батова.
Им и автоматчикам соседней стрелковой роты не давали опомниться немецкие крупнокалиберные пулеметы, установленные в амбразурах дома на противоположной стороне улицы. Оттуда же временами прилетали и рвались с особым треском фаустпатроны.
Пулеметный взвод вел беспрерывный огонь по амбразурам противника, но красноязыкие чудовища гремели и гремели оттуда.
Батов повернулся в воронке, оглядел свою шинель. Теперь уж никто не мог бы сказать, что это — шинель новичка: вся она была в пыли, в земле. Выправил полу шинели и... Огонь! Треск! Гром! Фиолетовые и красные перья пламени, перемешанные с дымом и землей, колюче ощетинились острыми концами вверх, образуя страшный букет.
Сзади и несколько в стороне от того места, где лежал Батов, стояла трансформаторная будка, за ней работали минометчики.
Батов протер глаза. Почувствовал боль в колене. Рядом валялся обломок кирпича. Будка, словно расхохотавшись, ощерила каменную пасть огромной трещиной, сдвинув крышу набекрень. Миномет замолчал. Его расчет полностью накрыло тяжелым снарядом. Дым от взрыва косматыми клочьями прятался за крышу дома.
В углу парапета, там, где над ним еще торчала железная решетка, сидел Кривко, набивая пулеметную ленту. Он видел, как в воронку к Батову летели кирпичи, и, согнувшись, побежал туда.
— Назад! На место! — крикнул Батов и замахал на него руками. Тот убедился, что командир жив, и
