— А чего вы стоите без дела! — напустился он на Батова. — Делайте ей движения руками!
Батов вскочил на повозку и стал «делать движения». К лицу Верочки приливает кровь, оно чуть-чуть розовеет.
— Видать, здорово ее прибило, — задумчиво сказал возница и подергал себя за короткий ус. — А куда ехать: вперед чи назад?
— Вперед! — не задумываясь, командует Батов. — Хуже будет — дождетесь санбата.
Повозка, стуча разбитыми втулками, скатилась по склону высоты на дорогу и легко пошла по глади асфальта. Возница смотрит на дорогу, а Батов, повернувшись к задку повозки, пристально смотрит на Верочку. Лицо ее розовеет, она даже попыталась пошевелиться, тихонько застонала.
— Эшь ты, растрясло. Жива дивчина! — обернулся возница. — Весна! Теперь и то, шо в могили було, поднимается.
— Поднимается, — подтвердил Батов.
— А шо ж вы, товарищ лейтенант, ворот ей не расстегнете? Жарко.
Батов пробрался в задок повозки, расстегнул две верхние пуговицы на Верочкиной гимнастерке, задержался в нерешительности — расстегнул остальные, сверкнула белизной девичья грудь. Стыдливо прикрыл ее.
— Тю, хлопчик, ти то... товарищ лейтенант! Чего ж вы стесняетесь? — рассердился старый солдат. Он достал из кармана и подал складной нож. — Разрежьте бюстгальтер — легче будет... Да смелее! Чего ж вы подкрадаетесь? У товарища сержанта жизнь, можно сказать, в опасности, а вы...
Сняв с Верочки поясной ремень, Батов решительно распахнул гимнастерку и рывком разрезал бюстгальтер. Облегченно вздохнул, вернулся на свое место. Грудь Верочки мерно поднимается и опускается, дышит. Не может в такую пору оборваться молодая жизнь.
Дорога давно идет по лесу. Жарко. Душно.
— Тпру, Сивый, — осадил ездовой. Повозка остановилась у развилки дорог. — А теперь — куда? Направо чи налево ехать?
Раскрыв планшет, Батов поводил тупым концом карандаша по линии маршрута, оглянулся кругом.
— Это — первая развилка? Другой не было?
— Не було?.
— А крутой поворот налево был?
— Да только ж проехали. Чи вы не бачили?
— Езжайте направо.
— Геть, Сивый!
Снова копыта зацокали по асфальту, телега бойко покатилась. Сивый устал и вспотел. Но ехать надо быстрее, чтобы догнать своих. А они, видно, тоже быстро едут. Батов смотрит на карту, прикидывает расстояние. Далеко. К вечеру никак не добраться до назначенного пункта при такой скорости. Не зря задумался капитан. Головин, когда познакомился с маршрутом.
Если немцы задержат полк, то еще, пожалуй, можно догнать его к концу дня. Если нет, тогда только на привале ночью они смогут соединиться со своими.
...И вдруг Верочка, легонько простонав, приоткрыла глаза. Она долго смотрит в безоблачное небо, глубоко дышит, будто желая вобрать в себя всю благодать весны. Глаза открылись шире — увидела Батова.
— Где мы, Леша? — одними губами с трудом произнесла она. Несмотря на грохот телеги, Батов хорошо расслышал вопрос.
— В Германии, Верочка, — пошутил он. — Везем тебя в госпиталь.
— Как это — в госпиталь? Зачем?
— Лечиться.
— А кто с нами едет? — спросила она громче, натужным голосом.
— Да то ж я, ласточка! — повернулся возница. — Чи ты не взнала Михеича?
— Узнала, — отчужденно и тихо проговорила она, поведя языком по запекшимся губам. — Вода... есть?
— А как же! Есть вода. И шпирт, и, если б помогло, вино есть. Да такое, какое цари да короли только по праздникам пьют.
Батов помог Верочке приподняться, поднес к ее губам баклажку. Но она взяла посудину в свою руку, отпила несколько больших глотков и откинулась назад, благодарно посмотрев на него.
— Теперь все пройдет, милый, — вырвалось у Верочки, а Батов прикусил губу. Лицо загорелось. Если бы это сказала ему Зина Белоногова, то он просто не обратил бы внимания, потому что она могла так сказать кому угодно. Верочка такими словами не бросалась.
— Это верно, что мы в тыл едем, Леша? — спохватившись, более холодно спросила она.
— Верно. Как и то, что ты ранена.
— Я не ранена, — смутилась она, пошевелив ногами и руками. — Видишь, все в порядке.
— А кто говорил: «Лучше бы... совсем»?
— Ой, Леша, ты меня разыгрываешь. Неужели я так сказала?
— Так и сказала. И до смерти напугала, когда от воронки тащил.
— Так куда же мы едем? — прервала она разговор.
— В госпиталь...
— А что, госпиталь на Эльбе разве?
— Почему на Эльбе? — не понял Батов, куда она клонит.
— Потому что мы на запад едем, — засмеялась Верочка. — Меня не проведешь!
Батов понял, что разоблачен, и тоже засмеялся. Но тут она заметила, что гимнастерка распахнута, прикрыла грудь ладонью, нащупала разрезанный бюстгальтер, нахмурилась.
— Это — ты? — спросила она строго.
— Я, Верочка.
Вздохнув, застегнула три нижние пуговицы. Лицо сделалось суровым и неприступным.
— А вы, товарищ лейтенант, почему здесь?
— С тобой побыть захотелось, — еще продолжал шутить Батов, но понял, что Верочка становится «товарищем сержантом Шапкиной».
— Без шуток! — повысила она голос. — Вы кто, санитарка? Сиделка?
— Допустим, сиделка...
— Нет, вы — строевой командир или сестра милосердия?
— Успокойтесь, товарищ сержант Шапкина, — стараясь быть серьезным, назидательно сказал Батов. — Вам вредно сейчас волноваться.
— Офицер должен быть впереди, а не в обозе на последней повозке!
— Да разве ж можно с офицером так разговаривать, Верочка? — подал свой голос Михеич. — Ты не забывай и о рангах.
На Батова последние слова Верочки и особенно тон, которым они были сказаны, произвели впечатление, похожее на ледяной душ. Ему и на самом деле показалось,, что он чуть ли не умышленно попал на эту последнюю повозку в обозе. И тут же вспомнились слова Юры Гусева: «Роковой ты человек, Лешка». Роковой или не роковой, а дознайся об этом путешествии Крюков — опять хлопот не оберешься. Снова начнутся подозрения, намеки, расспросы...
Батов погрустнел и замолчал. Он с тоской посмотрел на Верочку и повернулся на сиденье лицом вперед. Теперь молчат все, каждый думает о своем.
Верочка сердится уже не на Батова, а на свой язык. Слова всегда выскакивают раньше, чем она успевает подумать, что надо сказать, а чего и не следовало бы. Сейчас ей жалко Батова и немножко — себя.
А думы Михеича по Украине бродят. Есть у него дочка. Такая же шустрая, как Верочка. И по возрасту такая же. До войны в Днепропетровске училась. Есть сын, на год помладше. Тоже уезжал из дому на курсы. Да еще две дочки есть. Все они собрались теперь в родном селе возле матери. Об этом ему написала Марфа, жена. Первое письмо от нее недавно получил. После оккупации кое-как разыскал.
