Есть у него еще сын, самый старший, Степан. Да есть ли он? Марфа пишет, что ушел в армию вскоре после него, Михеича. Ни одного письма от него не получали, и теперь ничего не известно. И бродят мысли старого солдата по Украине, вертясь вокруг родного колхоза, который представляется таким, каким был до войны. А Марфа пишет, что узнать его невозможно — все погубили фашисты. Теперь заново отстраиваться начали...
И бегут мысли Михеича по необъятной фронтовой шири в поисках сына, родной кровинки. Может быть, потому у него и к Батову появляется какая-то отцовская теплота. И эти чужие молодые люди начинают казаться родными детьми.
Сколько лет прошло, сколько боев минуло! А сколько народу погибло — того и перечислить невозможно. Трудно надеяться на то, что Степан жив. Однако ж и то сказать, сам Михеич с первых месяцев войны — на фронте. Два раза, правда, смерть к нему подбиралась, и в госпитале побывал... Ну, так ведь то сам Михеич — у него опыт с первой мировой войны копится. Оно, конечно, снаряд или мина не разбирают, у кого какой опыт, кто сколько войн прошел и кому сколько лет стукнуло. Но все же опыт — великое дело. Зеленая молодежь и по своей глупости часто погибель себе находит.
Вот же и суди после всего этого — жив Степан или погиб неизвестно где. У кого семьи на месте оставались; тем и письма надежней шли...
Внезапно сзади, совсем близко, раздался автомобильный сигнал. Мимо повозки, обогнав ее, проскочил старенький ЗИС с цистерной.
Батов досадует: как не расслышал приближения машины! С ней бы можно очень скоро догнать своих. Ясно, что машина с горючим для танков идет. Но раз прошла одна — может пойти и другая. Следующего такого случая пропускать нельзя.
Батов снова поворачивается к Верочке: если появится машина, он издали заметит, а когда подойдет — остановит.
«Ага, — думает Верочка, — повернулся. Может быть, он не очень обиделся?.. А если бы мне так сказали, как я ему — обиделась бы? Конечно! Я бы рассердилась...»
— Михеич, вы хорошо запомнили название конечного пункта? — спросил Батов.
— Чего ж бы я его запоминал. У вас же карта есть, и все пункты в ней обозначены.
— Но ведь когда не было меня, вы ехали и без карты.
— Тю, язык до Берлина доведет... Освал, чи как его там?
— Оствальд, — уточнил Батов. — Неправильно спросите — неправильно и ответят.
— Лишь бы до фрица не попасть, а так все равно в своей армии будем.
Это он только так говорит, а сам понимает, что говорит неправду. Оторваться от своей части, от старых боевых друзей не легче, чем от родной семьи. Все это знают. И Михеич хорошо знает, а сказал так, чтобы оправдать свою забывчивость. Он ночи спать не будет и расспросит всех и запомнит все, а своих найдет непременно.
Батов выскочил из повозки, остановился посреди дороги, поднял руку.
— Чего вы надумали? — сердито крикнул Михеич, придержав коня и обернувшись назад. Верочка приподнялась на локтях и тоже недоуменно смотрит на Батова.
Машина поравнялась с повозкой. Затормозила. Из кабины высунулась вихрастая голова с курносым рябым лицом.
— Куда едешь? — спросил Батов.
— Военная тайна, — бойко отрапортовала голова, весело улыбаясь и сильно окая.
— А чего везешь? — решил Батов до конца разыграть общеизвестную военную присказку, начатую шофером.
— Снаряды танкистам, — хохочет голова от удовольствия, что шутка понята.
— Да ведь ты же тайну выдал!
— Братьям-славянам такую тайну выдать можно. А фрицы сами догадаются, ежели к ним попадешь, — все так же смеется голова и открывает дверцу кабины. — Садись, лейтенант, живо докачу. Отстал, что ли?
Шофер говорит очень быстро, захлебываясь лавиной слов.
— Счастливо добраться! — машет Батов рукой Михеичу и Верочке, становясь на крыло.
Машина тронулась. Шофер проводил внимательным взглядом повозку, оставшуюся за бортом. Лицо его сделалось вдруг серьезным, даже суровым, будто туча на него накатила.
— Девка-то вроде того... Заревела.
— Какая девка? — не понял Батов.
— Ну, да в повозке-то. Уж забыл, что ли? Поди, окрутил да укатил.
— Нет, не окрутил, — вздохнул Батов. — Контужена она. Никто ее не окрутит.
— Хоро?ша, видать, девка.
Машина быстро бежит, оставляя километр за километром. Проехали деревню. Дорога приподнялась на небольшой холм и вильнула вправо, спускаясь по склону и теряясь в полях. Земля парит под солнцем, сошедшим уже с полуденной высоты. Ни одного пахаря, ни единого сеятеля не видно. Пусто. Свежий ветер врывается под открытое лобовое стекло и свободно вылетает в боковые окна, завихривается в кабине, приятно путаясь в волосах на затылке.
Внизу снова видна деревня. По дороге к ней тянется обоз. Впереди — артиллерия.
— Ваши? — спрашивает шофер.
— Нет. Наши дальше, на танках вместе с вашими... Вообще-то нашего полка это хозяйство.
Шофер долго и протяжно сигналит. Повозки и орудия прижимаются к обочине дороги. Впереди колонны на высоком гнедом коне — капитан Головин. В седле он кажется не таким длинным, как на самом деле. Только стремена коротковаты: колени высоко подняты. Батов помахал ему из кабины, но Головин даже не обернулся.
В деревне пусто. Ни единой живой души. На выезде — речка. Так себе, ручей. Мост взорван. Следы танков видны чуть выше моста, по течению. Машина остановилась. Шофер выпрыгнул из кабины. Ноги его до смешного коротки. Голенища яловых сапог сдвинуты гармошкой. Идет он с прискоком, по-воробьиному, и так быстро перебирает короткими ногами, что они, кажется, совсем не достают земли. Зашел в воду. Пощупал ногой дно, присмотрелся.
— Где прошла матушка-пехота, там и машинка моя проскочит.
Круглая голова снова в кабине. Короткие ноги — на педалях. Грузовик плюхнулся в воду, бойко пересек речку. Передние колеса выскочили на другой берег, а задние застряли, поднимают ил, мутят воду. Мотор то надрывно воет, то глухо ворчит, сердясь, то выводит высокие ноты.
— Пой, родная, пой! — не унывает шофер. — Если ты петь не будешь — мне около тебя петь придется.
Он переключает скорости: назад — вперед, назад — вперед. Цепляясь за неустойчивый грунт, машина медленно, по куриному шажочку продвигается вперед и дрожит, как в лихорадке. Мотор отдает последние силы. Вот-вот заглохнет. Но все-таки не заглох, выдержал. Машина выползла на твердый берег.
— Эх! — сияет шофер. — Не подвела старушка! Уж она у меня — друг испытанный. Теперь и закурить можно.
Закуривать он умеет на ходу, выпустив из рук баранку. Благодать: ни одной машины на дороге и ни одного автоинспектора!
— До войны два раза правое лишали за такие вот закурки. Один раз, правда, столб телеграфный из- за этого сшиб. А теперь вот научился. Хоть ногой править буду...
19
Успокоив Верочку, Михеич долго молчит, поглядывает по сторонам, присматривается. На лесной опушке заметил большую яму, наполненную водой. Сивый уже не бежит рысью, а устало плетется по дороге.
