выдернул нож из его груди, и на этом месте начала выступать густая черная масса. Это словно привело людей в себя.
Земельный, как ужаленный, обернулся к убийце, издал страшный вопль и бросился на перебежчика.
— Земельный! — закричал лейтенант. — Не трогать!
Но великан был уже невменяем. Он пинал и пинал лежащего убийцу, выкрикивая что-то непонятное. Жизенский и Соловьев пытались оттащить его, но достаточно было Земельному развести руки, как тот и другой полетели в разные стороны. Это на секунду отвлекло всех от убийцы. Связанный громко стонал: «Оу! Оу!».
А когда Земельный бросился на него с новой силой, убийца дико заорал: «А-а-ай!»
— А-а-а! 3-змеюка! — вскричал Земельный. — Так ты р-рус-ский!!
Грохотало с Журавлевым схватили Земельного за руки и оттащили в сторону, но он весь трясся и бился в их руках.
— Кого вы спасаете?! — кричал он и страшно скрипел зубами. — Кого? Изменника. Убийцу! Вот такая сволочь помогала фашистам с нас шкуру спускать, а вы его защищаете! Расстреливайте меня на месте — я его живым не отпущу!!
— Да откуда ты знаешь, что он русский? — не то спрашивал, не то уговаривал Журавлев, цепко ухватясь короткими руками за локоть Земельного.
— А ты не слышал, как он заорал «ай»? Меня не проведешь: я эти крики хорошо знаю!
Наконец удалось усадить Земельного на траву. Он обмяк весь, притих, остепенился и попросил:
— Дайте, хлопцы, закурить — душа сгорает...
— Надо еще разглядеть, то ли самое поймано, — сказал Колесник и с фонарем начал осматривать задержанных. — Точно! Редер правду сказал: вот у этого на виске бородавка, у меньшего.
— Чего там глядеть, — возразил Журавлев, — по работе видно.
Лейтенант послал Жизенского снимать дополнительные посты.
Некоторые из солдат отошли от связанных, закурили. Воспользовавшись этим, Земельный снова принялся за убийцу, спрашивая:
— Сознавайсь! Русский, стерва?!
На этот раз удары пришлись по такому месту, что бандиту и запираться показалось излишним. Он заорал на чистейшем русском языке:
— Русский! Ну! Ру-у-усский!
Солдаты вновь оттащили Земельного, но делали это неохотно. После открытия, сделанного Земельным, бандит казался еще более гнусным.
Начали подходить солдаты, снятые Жизенским с постов. К тому времени, когда все собрались к месту происшествия, восток, сделавшийся светло-голубым, бросал неяркий свет на мрачные лица солдат, на стоявших теперь в стороне задержанных, на иссиня-бледное лицо Таранчика. Тело его покоилось на мелкой траве межи. Плотно сомкнутые веки навсегда прикрыли веселые глаза Таранчика.
Солдаты на четырех винтовках осторожно подняли и понесли Таранчика на заставу. Земельный поддерживал его голову и поминутно повторял:
— Кого загубили! Кого загубили, звери!
Сзади вели задержанных. Колонна спустилась к первому посту и вышла на асфальт.
Когда подходили к деревне, с востока полились розовые лучи. Все вокруг ожило. Навстречу из деревни на одинокой повозке ехал Карл Редер. Этот трудолюбивый старик всегда поднимался на заре и раньше всех выезжал в поле. Издали заметив неладное, он погнал коня на обочину, торопливо слез с повозки и, сдернув с головы шляпу, остановился перед проходящей процессией.
Ничего не сказав и не спросив, Редер пропустил мимо себя идущих, возвратился к коню, развернул его и зашагал к деревне рядом с повозкой. Деревенская улица была еще безлюдна.
23
Карл Редер с самого утра пришел на заставу. Сняв мерку с покойного, старик ушел заказывать гроб. Временами он появлялся на заставе и снова исчезал. Никто не просил его заниматься этими хлопотами, и он ни у кого не спрашивал на то позволения. Все делалось как само собой разумеющееся.
Было около полудня. Гроб с телом Таранчика стоял в Ленинской комнате. Солдаты, суровые и молчаливые, заботливо прибирали его. Никто в эту ночь не спал, никто не пошел завтракать. Приближалось время обеда, но никто и не подумал об этом.
Часам к двум начали съезжаться офицеры. Из батальона здесь были и комбат, и замполит, и адъютант старший, и комсорг. Мартов и Коробов прибыли со свободными от службы солдатами. Из полка приехали полковник Тарутин, заместитель командира полка по политчасти подполковник Мишкин и майор Крюков.
Более чем за час до выноса тела около заставы собрались многие жители Блюменберга. По их просьбе гроб, обтянутый красной материей, вынесли во двор и установили на табуретках, накрытых черным бархатом. Девушки, стоявшие отдельной группой, попросили разрешения положить к гробу цветы. И появилось столько цветов, что они закрыли весь гроб, постамент и легли рядом на мостовую.
— Где они столько цветов набрали? — удивился Мартов.
— Не зря, видать, деревня называется Блюменберг, — пояснил Митя Колесник, — это же по-русски — цветочная гора.
Почетный караул у гроба солдаты несли посменно.
Могила была приготовлена на вершине холма среди редких буков, там, где располагался четвертый пост. Туда по проселочной дороге и направилась похоронная процессия.
Впереди шел старшина Чумаков с бархатной подушечкой, на которой покоились орден Славы и три медали. Гроб несли на руках, за ним шел строй вооруженных солдат и группа офицеров. А завершала шествие большая толпа жителей деревни. Здесь среди женщин и стариков тяжело шагал Пельцман. В самом конце, низко опустив голову, плелся Ганс Шнайдер.
Задержавшись на заставе и теперь догоняя процессию, Грохотало, увидев мальчика, спросил:
— Как ты сюда попал?
Ганс от неожиданности смутился:
— Знаете, я всегда бываю в Блюменберге, когда отец дает мне обкатывать мотоцикл после ремонта, только... только приезжать на заставу... не смею.
Теперь Володя вспомнил, что в кармане еще с ночи лежала пилотка Таранчика — так и не успел выложить.
— Вот, — сказал он, снимая звездочку с пилотки, — возьми... И не стесняйся заезжать к нам.
Обгоняя идущих немцев, Грохотало наткнулся на Крюкова, приотставшего от группы офицеров, и хотел обойти. Но майор, подхватив его под руку, заговорщически спросил:
— Уж не этого ли жирного фашиста спасал ты на пожаре? — Крюков не повернул головы в сторону Пельцмана, а только показал большим пальцем назад.
Володе захотелось поскорее отвязаться от неприятного человека.
— Этого, — ответил он, подавленно вздохнув.
— Вот видишь, — подхватил Крюков и плотнее прижал локоть лейтенанта, намеревавшегося уйти от него, — вот видишь, фашист идет живой и невредимый, а хорошего солдата, комсомольца несем в могилу.
Крюков говорил, кажется, искренно, даже с сочувствием, и от этого несуразность, кощунственность его суждений делалась еще более отвратительной. Обругать бы этого человека, которому слепая ненависть и подозрительность закрыли глаза на реальный мир.
— Очень уж дружно ты живешь и с немцами, и с англичанами, а своих солдат не жалеешь... Не угостишь ли английской сигаретой?
Эта издевка переполнила чашу терпения. На какое-то мгновение Володе показалось, что сейчас он
