время вымыться. Вода в кувшине, ароматизированная каким-то маслом, пахла розами. Я помедлил, прежде чем ею воспользоваться, и спросил сквозь занавеску:
— Это для питья или для мытья?
В ответ раздался смех.
— Здесь не монастырь, Петрок, — заметил де Монтальяк. — На корабле мы следим за чистотой тела, равно как и за чистотой души. — Он еще посмеялся. — Розы тебе не повредят. Не обижайся, но мы предпочитаем аромат роз зловонию дохлой лошади. Благодари Бога, что сам не чувствуешь, как от тебя разит.
Вот уж чего мне никогда не приходилось, так это думать о мытье в таком вот смысле. Должен сказать откровенно, меня это несколько смутило. Единственным человеком из всех, с кем я встречался и от кого пахло чем угодно, только не застарелым потом, был сэр Хьюг, хотя, порывшись в памяти, я вспомнил, что от Жиля, Расула и того, что был с мечом, тоже, кажется, шел запах каких-то душистых благовоний. Однако, решил я, мне все равно не избежать проклятия за все свои многочисленные прегрешения, так что еще одно отступление от канонов вряд ли что-то изменит. Я долго мылся, соскребывая с себя грязь, но стараясь не касаться раненого плеча. Потом оделся и вышел к де Монтальяку, который ждал меня. Он протянул мне пару коротких сапог, сшитых из мягкой темно-красной кожи.
— Испанские, — сообщил он. — Хорошие сапоги. Только по палубе лучше ходить босиком — меньше шансов поскользнуться.
Еще он дал мне пояс из богато украшенной тиснением кожи, под стать сапогам. Я подумал, что такой богатый пояс вряд ли подходит к моей матросской одежде, но де Монтальяк предварил мой вопрос:
— Тебе же нужно на что-то повесить вот это. — И протянул мне нечто длинное и узкое. Нож в ножнах из какого-то зеленого материала. Я осторожно взял его. Ножны оказались шершавые на ощупь. Я провел по ним большим пальцем — ради эксперимента. — Акулья кожа, — сказал де Монтальяк. — Вернее, шкура морского ската. Узнаешь его?
Нет, я его не узнавал. Рукоять ножа была из прохладного зеленого камня, а там, где она расширялась, образуя головку, посверкивали два красных самоцвета. Я вытащил его из ножен и чуть не уронил от потрясения: у меня на ладони холодной статью сиял узкий клинок Шаука. Шип!
— Когда-то он принадлежал одному сарацинскому князю, — говорил между тем де Монтальяк. — Его выковали в Дамаске лет сто или даже больше назад. На корабле полно людей, которые с удовольствием научат тебя с ним обращаться. — Видя мое бледное лицо и дрожащие руки, он добавил: — А пока сунь-ка его лучше обратно в ножны, а то еще порежешься.
Он произнес все это таким добрым, почти отеческим тоном, что злые чары Шаука тотчас рассеялись. Я громко засмеялся и сунул клинок в его зеленые ножны.
— А как?.. — спросил было я.
— Он торчал у тебя в плече, когда я тебя нашел, — объяснил де Монтальяк. — А теперь пошли, пора поесть.
Он провел меня в каюту, где уже ждал Жиль де Пейроль, который обрадовался, узнав, что я уже пришел в себя, и был, кажется, совершенно невредим после всех перипетий на набережной Дартмута. Каюта оказалась маленькая и низкая. Арочный проход вел прямо на главную палубу — я, оказывается, валялся на овчинах прямо рядом с ней; теперь они уже куда-то исчезли. Напротив двери располагались три окошка, из которых открывался вид на кильватерную струю, остающуюся позади корабля. Я высунул голову в одно из них, как только вошел в каюту, и обнаружил, что нахожусь довольно высоко над водой — очень высоко, подумал я, глядя, как из-под кормы, пенясь и крутясь, стремительно убегает зеленоватая вода. Нас сопровождали чайки, кружились и иногда пикировали к оставляемому нами белопенному следу. Только тут до меня дошло, что я совершенно не ощущаю признаков морской болезни; из того немногого, что я знал о кораблях, именно это всегда приводит в ужас всех сухопутных, но я чувствовал себя преотлично. Может быть, мне как-то удалось приспособиться к качке, пока я валялся без сознания. Как бы то ни было, я ощущал волчий аппетит и с удовольствием обнаружил, оторвавшись от окна, что на небольшом круглом столике, занимавшем середину каюты, красуется огромным кусок ветчины. Усевшись за стол, я здоровой рукой потянулся за Шауком — другая рука уже висела на перевязи, плотно примотанная к груди, — но капитан положил мне ладонь на плечо.
— Не следует мусульманским клинком резать свинину, если хочешь, чтобы он верно тебе служил, — заметил он мрачно. И протянул мне обычный нож с деревянной ручкой. — Этот можешь взять себе. Он уже достаточно осквернен, и ему безразлично, что резать.
Жиль довольно печально хмыкнул.
— Думаю, наш гость слишком сильно проголодался, чтобы размышлять о привычках и верованиях кухонных принадлежностей, — заметил он.
Сущая правда. Пища была простая, но превосходная, и я съел очень много и выпил все вино, которое Жиль мне подливал в оловянный стакан. Насытившись, я отвалился на спинку стула, едва подавив отрыжку, и только тут осознал, что мои хозяева все это время молчали. Они тоже ели, но не столь жадно, как я, и все время следили, чтобы моя тарелка не оставалась пустой. Но теперь де Монтальяк заговорил:
— Жиль назвал тебя нашим гостем, но это не совсем так. Нет, ты здесь вовсе не пленник, — тут же добавил он. — Однако, сам понимаешь, в Англию тебе возвращаться нельзя, а мы довольно долго не намерены приставать к берегу, где ты мог бы остаться. Так вот, — тут он бросил взгляд на Жиля, который мрачно кивнул, — предлагаю тебе стать членом нашей команды.
— А куда вы плывете? — спросил я, внезапно почувствовав некий дискомфорт. Мозг мой, видимо, слегка одурел от еды, так что соображал я туго и пока еще не слишком озаботился мыслью о собственном превращении из клирика в моряка.
Мои собеседники рассмеялись, кажется, очень довольные.
— На север. Далеко на север, туда, где обитают скрелинги, — сказал капитан. — А потом, если повезет, на юг. — Видя, что у меня уже готов следующий вопрос, он поднял руку: — Не беспокойся, Петрок. Никто тебя не заставит лазать по мачтам. Твоя голова пригодится нам больше, чем твои мышцы, хотя им тоже найдется дело. Нет, ты быстро соображаешь и силен духом. Любой человек, мужчина или мальчик, способный уходить от такого волка, как Кервези, обладает достаточной смекалкой, которая только окажет честь нашему кораблю.
— А теперь давай рассказывай свою историю, пока вино опять не погрузило тебя в трехдневный сон, — сказал Жиль, снова наполняя наши бокалы.
И я им все рассказал. Начал с того, как сэр Хьюг устроит ловушку с рассыпанным золотом в «Посохе епископа», потом об ужасных событиях в кафедральном соборе и так далее, со всеми подробностями. И сейчас, когда я оглядывался назад, вновь переживая эти события, но не участвуя в них лично, все они казались мне придуманными — скорее сказочной историей, чем реальностью. Воспоминание, как на меня брызнула кровь дьякона, заставило меня сделать паузу. Нож, которым он был убит, теперь висел у меня на поясе, и я вдруг задумался, в какие жуткие водовороты завлекает человека судьба. О смерти Билла я рассказал вкратце и сразу перешел к своему бегству, к долгим дням путешествия и, в конце концов, к возвращению в аббатство. Де Монтальяк перебил меня, спросив про Адрика, но Жиль, подняв руку, заставил его замолчать. А я уже говорил о последнем этапе своего путешествия. В те дни меня все еще переполняла смесь самых противоречивых чувств и эмоций: горе от потери будущего; печаль по погибшему Биллу; сожаление и раскаяние, от которых все горело внутри; невыносимый стыд за свой поспешный побег. Тело заживет быстро, но вот другие раны потребуют долгого времени, прежде чем затянутся. Так что я перешел к своему пребыванию под деревом на кладбище, и мои слушатели выказали достаточное благородство, посмеявшись над тем, как могильщики снабдили меня едой.
— Ну а все остальное вы знаете, — закончил я.
— Это верно, — сказал капитал. — Но ты, я вижу, устал. Мы тебя совершенно вымотали. Ложись, поспи, сон поможет залечить раны телесные и бальзамом прольется на раны душевные, заглушая пережитые ужасы.
И в самом деле, я только сейчас понял, насколько вымотан. Хотел было встать, но в ногах не осталось сил, и я бы непременно рухнул на стол, если бы Жиль не ухватил меня за пояс. К моему глубокому изумлению, он вскинул меня себе на плечо и понес из каюты, как охотник несет только что подстреленного оленя. Но капитан смотрел с одобрением, как мы уходим, и в глазах его была одна лишь озабоченность, а
