человека, который дает тебе радость?
— А я? — вырвался стон из груди Якубенко. — Моя любовь — по боку?
— О, твою любовь пускай уж никто, кроме меня, не познает, — и разрыдалась.
Степана впервые покинуло самообладание.
— Граждане, она не в себе... Заявляю официально — у нее температура и полная невменяемость сознания... Я справку предъявлю.
— Гражданин Якубенко, — со скрытой угрозой остановила его Лиля. — Делаю вам последнее предупреждение.
Феня, глубоко вздохнув, продолжала:
— Потерпи, Степан... уж позволь выговориться напоследок. — И к Игорю: — Недостойна я твоей любви. Сердце говорит: не найдешь ты со мной счастья... такого, чтобы на всю жизнь... нет...
— Неправда!.. Найдем, потому что любим! — воскликнул ошеломленный Игорь.
Феня не замечала сотен глаз, обращенных к ней, не слышала дыхания зрительного зала, наплывающего на нее, подобно теплой волне. Все застили глаза Игоря — милые, знакомые, родные. Они требовали ответа — здесь, немедленно.
— Какая уж тут любовь, когда все во мне перегорело. Кто в этом виноват? Война... Якубенко... сама ли я виновата, не знаю... Да и к чему гадать? Пепел, он пепел и есть: деревцу на нем не жить. — Феня обессилела, но у нее еще достало воли обратиться к суду: — Больше мне нечего сказать. Позвольте уйти...
— Суд разрешает, — сказала изменившимся от волнения голосом Лиля Валентинкина.
Феня шла к выходу мимо присмиревших рядов, шла едва держась на ногах. Алма побежала вслед за ней. Догнала, горячо обняла, заглянула в самые глаза.
— Простите меня... простите, я плохо думала о вас... совсем не знала, а вы такая... такая...
И расплакалась.
Нужна была разрядка, и после суда мы долго бродили по лесу. Жгли костер на берегу сооруженного нами канала. Ефим был рассеян и молчал. На обратном пути обронил;
— Нехорошо получилось.
Я понял, о чем он болеет, возразил:
— Нет, Ефим, все получилось как нельзя лучше. Слушая вас, я вспомнил о своем детстве. То было удивительное время. Отцов оно наделяло отвагой юношей, а детей — зрелостью мужей. Вспомните: Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал полком. На эпоху военного коммунизма — детства моего поколения — вы смотрите как бы с высокой вершины. Впереди у вас новые дали, новые вершины. Мы жили в трудное время и во имя будущего порой вынуждены были поступать так, как сегодня поступать нельзя.
— Я понимаю... понимаю! — вдруг бурно взволновалась Алма, подбежала к Валентинкиной и обняла ее. — Больше всех на свете я благодарна тебе, Лиля. Ты — мужественная и... очень, очень чистая, хорошая. Мне Ефим ничего не говорил, но я сама видела... Понимаешь? У меня такое сейчас на душе — горы могу свернуть!
Лиля смущенно высвободилась из ее объятий. Дожа развел руками:
— Зачем девушке объясняться перед девушкой? Обними меня... нет... нет, я это говорю Батен.
— Когда ты станешь серьезным? — улыбнулась та.
— Все станем серьезными — трудно будет жить, — не унимался парень.
У головного сооружения я расстался с молодежью. Едва приметная тропка вывела меня из лесу — на простор пашен. Над усадьбой совхоза струился фисташково-розовый свет: за дальним бором багрово полыхал костер заката. Последние, как бы расплющенные лучи скользили по крутой шиферной кровле зерносклада, отчего здание казалось высоким-высоким. К нему с деловым урчанием то и дело подкатывали машины, наполненные первого обмолота теплым, пахнущим солнцем золотистым зерном. На озере ни с того ни с сего всполошились гуси и их воинственный крик полетел окрест. «Быть ветру», — подумал я и почувствовал: кто-то взял меня под руку.
— А, Райча!
Она не сразу отозвалась.
— Я не уеду из нашего совхоза... здесь стоит жить, — и подняла на меня свои глаза-сливы.
Казалось, ничто больше не удерживало Игоря в Новопетровском, и он уехал.
— Меня вызывают к месту работы, — сказал он родителям.
И хотя Игорь действительно поехал к себе, он впервые солгал: его не вызывали. Удивлен был и начальник Игоря — генерал-лейтенант артиллерийской службы Антон Антонович Зернов. Сослуживцы за глаза в шутку называли его Два Антона «Два Антона гневаются... Два Антона в Москву отбыли... Два Антона получили личную благодарность от самого министра».
Они встретились на космодроме. Поднималась утренняя заря. Два Антона строго спросил:
— Что за фокусы, милостивый государь: нарушить мой приказ? — плечи генерала пошли вверх, отчего угрожающе блеснули погоны.
— Но мне нужно было...
— Никаких «но», милостивый государь. Тебе было приказано отдыхать, набираться сил, волочиться, черт возьми, за женщинами, а не нарушать генеральских распоряжений.
Игорь не принял шутки, принужденно улыбнулся.
— Антон Антонович, выслушайте— прошу. Меня очень потянуло к работе. Понимаете, очень!
«Он, кажется, посвежел», — подумал генерал и пристально посмотрел на Исахметова.
— Добро.
Игорь вспомнил вдруг Ефима, отца, увидел мысленным взором Феню и затосковал по совхозу.
Но в это время за горами, что смутно маячили на фоне неба, взвилось огненное пламя и с непостижимой быстротой устремилось навстречу рассвету, сначала приобретая очертания фантастической ракеты, огненной метлы, потом багрово-туманного шара и, наконец, звездочки.
Игорь следил за полетом ракеты, запрокинув голову, и слезы застили его глаза. Крепкие запахи потревоженного огненным вихрем степного полынка и обожженного металла дурманили голову.
ОЖИДАНИЕ.
НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ ОДНОЙ ЖИЗНИ
О Майе Григорьевне Трехсвятской я услышал случайно. Все началось с одного письма.
В Алма-Ате отмечалось семидесятилетие со дня рождения Дмитрия Андреевича Фурманова — память о нем свято чтут мои земляки. Из Москвы на торжества приехали дочь писателя Анна Дмитриевна, его старший брат Аркадий Андреевич, Александр Исбах — друг и соратник Фурманова, неутомимый пропагандист и исследователь его творчества.
Приехал и генерал-полковник артиллерии Герой Советского Союза Николай Михайлович Хлебников. Он служил еще вместе с Фурмановым в Чапаевской дивизии начальником артиллерии.
В сорок третьем, когда готовилось наступление возле города Холм, в моем блиндаже недолго жил
