Услышишь, сигналить начну, быстро распахни ворота. Проскочим — захлопнешь.
«И я с ними!» — с тоской подумал Фурсов, но не сказал ни слова.
Петро Карболин козырнул и, пригибаясь, побежал к своим.
По взглядам, которыми его проводили бойцы, Владимир догадался: многие согласны с зенитчиками — на прорыв, и будут прыгать на подножки автомашины, когда зенитная установка пойдет через ворота. И сам он мысленно примерился, как он это сделает. Стремительный рывок впереди машины, потом бросок на подножку и ухватиться за борт, за стволы счетверенных пулеметов, хоть за что — лишь бы ухватиться! И — на прорыв. Песочников как будто разгадал его мысли, посмотрел пытливо. Фурсов попытался заставить себя не думать о зенитчиках, но обостренным слухом ловил все звуки, стараясь выделить из них звук автомобильной сирены и держа тело напружиненным, готовым для кошачьего броска. Время шло, а зенитчики не сигналили.
Полезли фашисты. По ним стреляли, а они лезли. Фурсов не торопился стрелять, выбирая самых нахальных. Поднялось и начало припекать солнце. Разбитые губы запеклись, мучила жажда. Он оглянулся в надежде увидеть у кого-нибудь флягу и что было силы прыгнул в сторону, потому что через открытые кем-то ворота промчалась машина. Мимо него — взвинченный рев мотора, грохот и пламя из пулеметов, сваленных для стрельбы по наземным целям. За рулем Петр Карболин — сумрачный, решительный. Карболин не прильнул к баранке, а откинулся назад, как будто хотел видеть далеко-далеко. И еще заметил Фурсов, что два-три бойца, изловчившись, прыгнули в машину.
Автоматчики решили, должно быть, что их атакует броневик, и заметались возле моста, ища укрытия. Карболин опрокидывал и давил их колесами своего грузовика. Вражеские артиллеристы открыли беспорядочный огонь. Шальные осколки ранили бойцов, пробили баллоны, а зенитная установка все мчалась и мчалась, изрыгая из пулеметов губительный огонь, сквозь блокаду, пока гряда догоравших каштанов не скрыла ее от взоров тех, кто остался защищать северо-западные ворота Брестской крепости.
«Прорвались», — ликовал и тосковал Фурсов, стоя посредине распахнутых ворот. Саша Песочников тронул его за плечо, отвел в сторону.
— Закрыть ворота! — приказал он. И Фурсову: — Кому-то надо крепость защищать, пока подойдут основные силы.
Владимир не услышал его. Он был с Петром Карболиным — на неуязвимой и крылатой, как чапаевская тачанка, машине, он летел навстречу главным силам Красной Армии сказать, что крепость не сдалась, что крепость сражается, но ей нужна помощь. Он слышал свой голос и голос генерала, который, приняв его доклад, расспрашивал о подробностях сражения. Ему было приятно оттого, что генерал так подробно расспрашивал его обо всем и еще потому, что этот генерал как две капли воды походил на друга детства — Володю Короленко... Запах гари и каштанов вернул его к действительности, и Фурсов увидел, где он. Вздохнул и сказал:
— Прорвались.
Красноармейцы, словно ждали этого слова, зашумели.
— Лихо они...
— Кому надо, доложат...
— И гробанём же тогда!..
Саша Песочников нахмурился и упрямо повторил:
— Нам крепость защищать! Не тогда — сейчас. — И уже не попросил, а приказал Фурсову: — Переоденься, не к лицу такой вид замполиту.
«А во что переодеться? — с тоской подумал Владимир. И рассердился: — Ему надо, чтобы я с убитого красноармейца снял обмундирование? Тоже нашелся «главнокомандующий». Но почистил и привел в порядок гимнастерку, потуже затянул ремень.
Ива
После того, как Петр Карболин* промчался на своей зенитной установке по горбатому мосту, немцы там не появлялись. Но Фурсов заметил какое-то движение вдоль, оврага, сказал об этом Песочникову. «Они ищут лазейку, чтобы прошмыгнуть к нам в тыл и ударить в спину, — догадался Саша. — Надо иметь своих наблюдателей на валу. — И приказал двум бойцам подняться на вал и оттуда подавать сигналы — как и что. Фурсову объяснил:
— Если фашисты подкрадутся, мы окажемся в мышеловке. Тогда — крышка.
На валу плясали огненные разрывы снарядов и мин. Немцы понимали, какая это удобная позиция для защитников крепости, и держали вал под непрерывным огнем. Туда ушли бойцы. Те, кто остался у ворот, ждали от них условленного сигнала. Смотрели до рези в глазах. Не дождались, не увидели. Песочников послал еще двоих. Наказал:
— Разведайте и возвращайтесь. Если тех ранило, помогите им.
Фурсов глянул на него, сказал взглядом: «Я пойду с ними». И так же взглядом ответил Саша: «Нет... твой черед впереди».
Бойцы ушли. И не вернулись. Атаки на ворота не повторялись. Чутье подсказывало Песочникову: враги нащупали более удобное место для броска. Но где? И когда начнут приступ?
— Пошли на вал. Там мы продержимся до прихода своих, а тут... — Саша Песочников махнул рукой.
Красноармейцы напряженно смотрели на него, на Фурсова. Фурсов сказал:
— Правильное решение... Ребята, бежать рассредоточенно... А на валу, помните, кое-где сохранились окопы, отрытые еще польскими жолнерами. — И тоже махнул рукой: что, мол, тут объяснять.
Песочников побежал. Побежали, согнув спины, бойцы. То пригибаясь, то падая, хоронясь от частых разрывов мин и снарядов. Сноровистее многих бежал Фурсов. Он видел перед собой ветвистую иву. Она ярко зеленела возле самого вала. Володя загадал: если добежит невредимым до ивы, все сложится хорошо — и для него, и для товарищей, и для всей Брестской крепости. И начал считать шаги: двадцать один... двадцать два... двадцать три. На пятьдесят восьмом он не услышал, а почувствовал всей кожей, всем своим нутром губительный полет снаряда. Ему предназначенного снаряда. И прибавил прыти. Свист нарастал. Но и спасительная ива приближалась, и Фурсов бежал изо всех сил, бежал навстречу губительному свисту, состязаясь в скорости с е м у предназначенным снарядом. Надо было, прежде чем снаряд упадет на него, оказаться под ивой. Обязательно. Иначе конец. Фурсов бежал, не чуя ног. Он знал: надо успеть проскочить то роковое место, где его бег и траектория е г о снаряда пересекутся в смертельном поединке. Для него — в смертельном. На этом роковом скрещении ему несдобровать. Он сохранит свою жизнь и выиграет поединок, только достигнув ивы. И он, и его товарищи, и родная Брестская крепость.
Это было чудом: нетронутая огнем и металлом, ива переливалась яркой зеленью в жарких лучах июньского воскресного утра. («Да, сегодня воскресенье, часов десять, я сейчас пошел бы на почту и получил свою посылку»). Ива тянулась ему навстречу гибкими раскидистыми ветвями, звала, торопила под свою защиту. И он бежал, бежал...
Не добежал. Губительный свист е г о снаряда внезапно оборвался, и Фурсов замер, как вкопанный. Близкий разрыв снес с ивы гордую, в тяжелых косах, вершину. Листва на срубленных ветвях сразу пожухла и почернела. Фурсов обомлел — от горя, что обезглавлена и почернела ива; от счастья, что снаряд не долетел до него. Он знал: стоит на том самом месте, где скрестились бы в смертельном поединке траектория ему предназначенного снаряда и его бег. Но ива спасла его: она высоко запрокинула свою гордую вершину, и снаряд задел за нее и прежде времени сработал, как говорят артиллеристы. Фурсов остался жить.
Ни тогда, ни много позже он так и не вспомнил, как долго оставался на месте, перед обезглавленной ивой. С ним приключилось что-то странное. Он то как бы вовсе освобождался от своего тела и не чувствовал ни жажды, ни боли, ни тяжести своих налитых усталостью мускулов, то вдруг жажда мучила его, а сознание повелительно заставляло действовать сообразно событиям. И он очутился на валу, где надо было продержаться до прихода подкрепления. Продержаться надо было еще и потому, что на почте его ждала посылка от матери, и в Витебске — окружные соревнования волейболистов; и еще потому, что предстояло наказать виновных справедливым наказанием за смерть лейтенанта Полторакова и
