Владимир Фурсов пришел в себя, почувствовав нестерпимое жжение на спине, на правом боку. Открыл глаза и увидел причудливую картину: в проходах, образованных цинковыми коробками с патронами и ящиками с минами, стояли, сидели, лежали красноармейцы. Но на кого они были похожи! В кровоподтеках и ссадинах, на иных — в клочья разорваны гимнастерки, у других напрочь оторваны галифе, а третьих будто вываляли в извести. Лишь один Нури Сыдыков был чист и опрятен*. Даже пилотка, чуть сдвинутая на правый висок, как того требовал устав, украшала голову.
Фурсов не удивился: Нури — фантазер. Мечтает изобрести такие машины, которые будут ходить, летать, работать сами, по приказанию человека. Он часто развивает свою мысль и на политзанятиях и в спорах со старшиной Кипкеевым. Старшина сердится:
— Автомобиль на перекрестке сам будет милиционера слушаться и заворачивать туда, куда он ему покажет палочкой?!
— Будет! — отвечает Нури.
— И танк без водителя и стрелка полезет на врага?!
— Полезет!
Терпение у Кипкеева лопается: «У вас, товарищ Сыдыков, мозги набекрень, а потому отставить вредные разговорчики!»
В таких случаях Фурсов обычно брал сторону Нури. Воображение, которым он обладал с детства, позволяло ему наделять фантастику друга реальными чертами и верить в нее. В ответ Сыдыков платил ему привязанностью, делился новыми замыслами... Но все это было так давно — сто, тысячу лет назад! Сейчас Нури перевязывает раненых, в мирное время он был отличником санподготовки. Его сухие смуглые пальцы проворно и умело накладывают на раны розоватую марлю индивидуальных пакетов. Но лицо его осунулось, родинка на верхней губе подрагивает от напряжения. «Он страдает страданием раненых товарищей, — проносится в голове у Фурсова. — Раненые безропотно подчиняются ему... Раненые... Постой, постой, да как же это? Откуда они? И как могло произойти такое?»
Фурсов, должно быть, закричал, недоумевая и протестуя, потому что все оглянулись. А Нури подошел к нему, спросил:
— Что будем делать? Ты — замполит, отвечай!
Чистый голос Нури и смысл, заключенный в его словах, прояснили сознание. Так чистая струя воды смывает со стекла мутный налет, и стекло становится прозрачным, и взору открывается мир в привычном естественном очертании. Нечто схожее произошло с сознанием Фурсова, и он увидел и понял все, как оно было. Да, надо что-то делать. И немедленно, потому что война, рядом враги, и неизвестно, как могут обернуться события.
Он поднялся. «Главное, не суетиться, ни одного опрометчивого слова и никакой растерянности...» На него смотрели со смешанным чувством: удивления и надежды. В рваном обмундировании, в ссадинах и в крови, со вздутой правой щекой, он казался неправдоподобно большим и рыжим. Только треугольники на петлицах гимнастерки оставались прежними, и все невольно смотрели на них. Владимир шагнул к штабелям оружия, густо смазанного заводской смазкой, сказал:
— Будем вооружаться. Продержимся, пока подмога подоспеет. — И взял какую-то штуковину в жирном бумажном чехле. — Да это же автомат! А вот и винтовки... Запасайся, братва, патронами!
Его окликнул Нури:
— Прикажи кому-нибудь принести воды: люди пить хотят.
«И чего это он затосковал? Все теперь пойдет, как надо», — подумал Фурсов. И хотел сказать, что будет ему и вода, и лекарства, но тут в дверях появился Иван Арискин. Лицо выпачкано известкой, отчего под глазами обозначились тонкие морщинки. Когда он исчез со склада и куда бегал — никто не заметил, никто не знал. За вертким, сухощавым парнем давно утвердилась одобрительная кличка «Вездесущ». Иван запарился от бега, грудь его ходуном ходила под расстегнутой гимнастеркой. Он закричал:
— Фашисты наседают на северо-западные ворота! Песочников подмоги просит.
«Он же на гауптвахте», — вспомнил Фурсов. И тут же вспомнил: война. А на войне и не такое случается. Главное, не одни они в крепости.
— За мной! — бросил он команду. — Защитим северо-западные ворота!
— Я — следом. Перевяжу раненых — и прибегу. — Помолчал и добавил: — Про воду не забудь.
Фурсов обнял друга. Они постояли, затаив дыхание, чувствуя биение своих сердец. И расстались. Чтобы больше никогда не встретиться.
Мы прорвемся!
Санинструктор Саша Песочников сидел на гауптвахте. За самовольную отлучку в город: Здесь его и застала война. Когда грохнуло, закачалось, запылало, он выскочил в окно. Собрал бегавших по двору бойцов в команду, велел вооружиться, кто чем может, и привел к северо-западным воротам. Просто так: надо было кому-то командовать. Бойцы залегли в подворотне, окопались. Была бы указана цель, а как ее достичь, красноармейцы, пораскинув умом, сами решат. Ручному пулеметчику Аскенадзе он приказал:
— Будешь осаживать немцев, когда попрут к воротам. Короткими очередями: патроны беречь надо.
Впрочем, до пулемета очередь еще не дошла. Винтовочным огнем стрелки держали врагов на почтительном расстоянии. Не сразу Песочников узнал в рыжем детине своего друга замполита Фурсова, который, тяжело дыша, остановился в подворотне с горсткой минометчиков. А узнав, улыбнулся:
— Подмогу привел?
— Ага... Как тут?
— Держимся! — Саша Песочников улыбался, возбужденно жестикулировал. Он весело блестел черными глазами, весело оглядывал Фурсова. — Переоделся бы, на пугало походишь.
Бравада была к лицу, но не к месту, и Саша пристально всматривался туда, где, высвеченный лучами восходящего солнца, горбатился деревянный мостик, перекинутый через опоясывавший крепостной вал и заполненный водой ров. Со стороны кладбища, к мостку, отбрасывая впереди себя длинные тени, подбирались гитлеровцы.
— Перебежку делают, гады! — забеспокоился Песочников. И приказал Аскенадзе: — Врежь-ка по ним! — И приоткрыл ворота.
Аскенадзе, смуглый, длинношеий, прильнул к пулемету. Хищно обозначился его горбоносый профиль. Его гладко выбритая иссиня-темная щека нервно дергалась. Приняв положение для стрельбы лежа, расчетливо и метко послал две очереди в осмелевших было вражеских автоматчиков.
Фашисты закричали, загалдели, бросились врассыпную.
— Не нравится, — сказал Песочников и глянул на Фурсова. — Будем бить их смертным боем!
Фурсов едва ли услышал санинструктора. Внезапно и яростно накатился на ворота гром разрываемых снарядов, мин, авиабомб. В том многоголосом реве потонули трескотня автоматов, одиночные хлопки винтовок, и Владимир подумал: не их одних война застала врасплох, и не они одни бьются с фашистами там, где их застала война, бьются до последнего патрона... До последнего патрона — это так, по привычке. Где он, этот последний? Не будет его. Вот-вот подоспеют на подмогу части, расквартированные в городе Бресте, и вместе они турнут фашистов — костей не соберут. И еще он подумал: как только спокойнее станет у северо-западных ворот и в округе, он прежде самых неотложных дел отнесет воду Нури Сыдыкову и поможет ему переправить раненых в госпиталь.
С этими думами он положил своих минометчиков на боевой рубеж и, сказав Песочникову «Командуй», лег сам и уже привычно, будто всю жизнь лишь и занимался тем, что убивал людей, расчетливо подпускал врага на верный выстрел, брал на мушку и убивал, не испытывая ни угрызений совести, ни жалости, как если бы колол дрова или копал в огороде грядку.
— Кто тут за старшего? — услышал он чей-то голос. К нему, лавируя среди разрывов, подполз знакомый шофер пулеметно-зенитной установки, коренастый крепыш Петро Карболин. Был он сумрачен, решительная складка легла меж густых темных бровей. Сухо поздоровался.
— Мы на прорыв. Свяжемся с основными силами. И тогда отбросим гадов от крепости. — Помолчал. —
