Москва мне показалась суровой и праздничной. Люди радовались первой победе — разгрому гитлеровских полчищ в подмосковных снегах. В этих боях, узнала я, особо отличилась наша дивизия, и ей присвоили звание 8-й гвардейской. Теперь она носит имя Героя Советского Союза генерала Ивана Васильевича Панфилова. Но сам генерал погиб.
Я испугалась: ни Панфилова, ни капитана Лысенко, ни Искандера нет в живых, а я как бы воскресла из мертвых. Как меня примут гвардейцы? Они кровью добыли это высокое звание, а я была в плену. «Как поправлюсь, попрошусь в другую дивизию», — решила я.
Тогда я впервые вспомнила о Володе. То есть, я все время помнила о нем, но была среди своих однополчан всеми помыслами и надеждами. А теперь обратилась к Володе вся.
...Мы поженились в тридцать шестом, когда мне не исполнилось и восемнадцати. Совсем девчушка. Володя был четырьмя годами старше и казался мне мудрым, опытным, заботливым. Еще бы, он — военный, взрослый, а я, по уверению мамы, безрассудный ребенок. Он не только любил, он ждал доверия, уважения, а мне было приятно устраивать озорные тайны.
Вы скажите: у этой женщины все в прошлом. Быть может, но это жестоко. Жизнь в ожидании — не значит, все в прошлом... А он был неуклюже ласковым, мой Володя. Большие серые глаза, высокий, стройный. Серьезный. А я, хохотушка, по плечо ему. Прижмет меня к своей груди — дух перехватит. Скажет: «Забот мне с тобой, малюсенькой». И называл — дорогаечка.
В сорок первом я жила с родителями в Алма-Ате, училась в юридическом институте, а он служил в Каунасе в артиллерийском полку командиром взвода управления. Он гордился этим. И я гордилась.
В мае ему дали отпуск, и он приехал. Мы ходили в горы, по ночам жгли костры, играли в догонялки. Однажды рассвет застал нас на Веригиной горе. Вдали высокие снеговые вершины розовели отраженным светом: за хребтами занималась заря, а в долине спал город. Мы спустились и внизу под деревьями увидели речушку Казачку. Гудок ТЭЦ пролетел над нами и эхом отозвался в ущелье.
Я теперь часто думаю: именно в то утро со мной случилось необыкновенное, то, что «в жизни раз бывает восемнадцать лет». Я почувствовала, как мне дороги и горы, и долина, и город, и люди. Я поняла, что не могу без них жить, и хотела, чтобы они не могли жить без меня.
— Володя, я люблю тебя!
— Быть не может?! — дурашливо изумился он.
— Не смей смеяться... Я люблю тебя, потому что ты небо, и горы, и воздух, которым я дышу, и сад, и твой детдом, и твоя Испания, и твои пушки-гаубицы! — И, крепко держа его за руку, я припустилась вниз по склону.
С размаху мы бултыхнулись в реку. Володя поднял меня на руки и понес по руслу, приговаривая:
— Моя дорогаечка... дорогаечка.
Дома он шутил, проказничал, поставил все вверх дном. Мама дивилась:
— Подменили зятя.
Он уехал в полк внезапно — по вызову. В субботу пришла от него телеграмма: «Доехал благополучно, целую». А пополудни в воскресенье мы узнали — началась война... С тех пор мы не виделись.
В Москве, после того как я немного поправилась, меня держали в резерве командного состава военно- медицинской службы. Прежде здесь была школа. Огромный спортивный зал пустовал, и в нем происходили встречи и свидания. В сумраке при задернутых в целях маскировки окнах.
Однажды уборщица сказала мне:
— Там тебя спрашивают.
Я никого не ждала. Пошла, стараясь не прихрамывать на правую ногу. Высокий военный маячил на противоположном конце зала. Он рассеянно посмотрел в мою сторону и отвернулся. Он, если и ждал кого- нибудь, то не меня. Потоптавшись у дверей, я вернулась к себе.
Из глубины коридора долетел раздраженный голос уборщицы:
— Трехсвятская, ну чего ты, он ждет!
— Кто? Где?
— В зале.
Сильно забилось сердце. Мне вдруг почудилось: в той, одиноко стоявшей посредине зала фигуре было что-то знакомое. Я испугалась: он! И побежала по коридору в противоположную сторону. Налетела на шкаф, больно ушибла раненую руку, упала.
Тут и догнал меня Володя.
— Майка, родная... что с тобой?
— Не подходи... не хочу... не надо! Я калека... больше, чем калека!
Володя поднял меня... А потом мы сидели в сумеречном, холодном зале, и он, срываясь с голоса, корил:
— Как ты могла сказать такое — калека. И рубчик на лбу идет тебе. И на губе просто красиво. — Он скупо улыбнулся. — И потом, такое время... неизвестно, что может произойти завтра со мной... с тобой, а ты: «Не хочу видеть...» Ах ты, моя дорогаечка.
Он гладил меня по голове, по лицу, целовал и говорил грустно и строго:
— Только теперь я понял, почему ты перестала писать мне, уродинка. И полечиться тебе действительно надо, чтобы стать настоящим бойцом: война еще впереди. Я буду хлопотать, чтобы тебя назначили в нашу часть, и мы будем служить вместе.
Володя уехал, а я, воспрянув духом, принялась готовиться к переменам в жизни... Они произошли раньше, чем я могла предполагать. Утром другого дня мне вручили предписание отбыть в энскую воинскую часть.
— Явитесь к военному коменданту станции Зуевка, он в курсе дела.
С первым поездом я уехала из Москвы, не повидавшись с Володей...
На станции шел снег, текучий, метельный. Ветер свистел в проводах, путался в ветвях заиндевелых деревьев, рвал на клочья черный паровозный дым. Паровозы, захлебываясь снежной круговертью, тоскливо посвистывали. Подняв ворот подаренной Ольгой кацавейки, я шагнула навстречу ветру.
Комендант оказался старым добрым майором. Он ужаснулся: «В такую погоду и в таком наряде», — и позвонил в часть.
За мной на розвальнях приехал лейтенант. С порога спросил:
— Где военфельдшер?
— Я.
Он удивленно поднял брови:
— Такая пигалица?! — и звонко, открыто рассмеялся. А когда разглядел, что я после ранения, решительно заявил: — Не вы за ранеными, а они должны будут ухаживать за вами... что же это получается? Нет, нам такие не нужны: у нас гвардейская часть... бой на носу. — Он лихо откозырял и был таков.
Я проглотила слезы, спросила у коменданта, где находится часть. Он все понял и не удерживал, помог закинуть за спину вещевой мешок, сунул в карман пачку галет и комкового сахару.
И я пошла на запад сквозь ветер и снег по пустынной в этот час дороге. Шла, экономя силы. Возле скованной льдом речки попались мне встречные розвальни. Лошадь шла ходкой рысью. Возница, разглядев меня, натянул вожжи.
— Ну, оказия... садись!
Это был тот самый лейтенант. Я сразу его узнала, но продолжала идти. Он, развернувшись, ехал рядом со мной и уговаривал:
— Извините, честное слово, товарищ военфельдшер. Садитесь, далеко еще... Думал, как лучше, а от
