генерал услышал слова Фролова, обращенные, видимо, к незадачливому разведчику:
— Подходящий генерал. Такой нас в бой слепыми не поведет...
Панфилов нахмурился, почувствовал себя неловко, и покосился на сопровождавших его командира батальона и комиссара полка. Логвиненко шел ровно, ровно дышал и чему-то улыбался. Бронзовое лицо Момыш-улы было хмуро, — командир батальона был явно чем-то раздосадован. Иван Васильевич хотел заговорить с Момыш-улы, но тот перед самыми окопами вырвался вперед, и, добежав до густого кустарника, остановился и оправил гимнастерку. При приближении генерала он скомандовал: «Встать, смирно!», и тотчас, словно из-под земли выросшие, за его спиной появились командиры. Баурджан шагнул навстречу Панфилову:
— Товарищ генерал, командный и политический состав вверенного мне батальона собран для разбора проведенных тактических учений.
Панфилов поздоровался, скомандовал «вольно», вынул часы, посмотрел на небо, будто сверяя показания своего хронометра с солнцем,и проговорил:
— Приступим, товарищи.
Баурджан Момыш-улы коротко изложил суть проведенной «операции», не упуская, однако, мелочей, которые ему казались важными. Он так и подчеркнул: «Я считаю, что мелочей, как таковых, в бою не бывает».
Панфилов слушал, не перебивая командира батальона. И только когда тот, вытянувшись, отчеканил: «Я кончил, товарищ генерал», спросил:
— «Противник» оказался не там, где он должен был быть по плану, и вам пришлось сделать обходный маневр. Так я вас понял?
— Так точно, товарищ генерал.
— Поэтому вы навязали ему бой на час сорок семь минут позже обусловленного приказом срока?
— Да. Местность оказалась труднопроходимой, и мы запоздали к исходному рубежу, — с глухим волнением ответил Баурджан.
— А потом вы приказали атаковать ложные позиции? — как бы не замечая волнения комбата, продолжал спрашивать Панфилов, взглянув при этом на комиссара, который возглавлял группу «обороняющихся». Тот добродушно улыбался.
— Так точно, — совсем помрачнев, подтвердил Баурджан, и в его широко открытых черных глазах вспыхнули огни оскорбленной гордости.
Панфилов пристально вгляделся в эти разгоряченные глаза, без иронии спросил:
— Вы сердитесь?
— Да.
— На кого же или на что?
— На себя, товарищ генерал.
— А... Ну, это уже полбеды.
— Вы упрекнули моих бойцов, — продолжал Момыш-улы, — в плохой разведке. Они не виноваты. Виноват я.
Генерал вопросительно посмотрел на него, как бы ожидая, что же еще скажет комбат, и тот глухо закончил:
— При постановке задачи батальону я упустил из виду, что «противник» может применить хитрость, в частности, завлечь нас в ложные окопы.
— У меня к вам, товарищ старший лейтенант, больше вопросов нет.
— Разрешите мне, — обратился комиссар полка.
— Пожалуйста.
— Я хочу отметить только одно обстоятельство. Все бойцы, товарищ генерал, отнеслись к учению по- деловому, серьезно, понимая всю ответственность предстоящих боев с фашистами.
— В чем это выразилось?
— В той деловитости, с какой подгонялось снаряжение, проверялось оружие, а главное — в том настроении, которое владело каждым бойцом.
— В каком именно настроении? — не унимался Панфилов.
— Да вот, например, — улыбнулся Логвиненко, боец Фролов. Сидит, осматривает винтовку и говорит соседу: «Я был неплохим бригадиром в колхозе, а теперь понимаю, что мне великое дело поручили — защищать Родину. Дело, конечно, нелегкое, так ведь нам самая трудная работа всегда по плечу. Справимся».
— Хорошо сказал, правильно, — скупо улыбнулся Панфилов.
— И все бойцы так думают, товарищ генерал, — добавил Логвиненко.
Солнце поднялось над горами, и его горячие лучи пронзили воздух. Звенели на все лады птицы, и у всех, кто был сейчас с генералом, тепло и радостно стало на душе от этого солнца и света, от зелени и гомона птиц, а главное — от простых, полных глубокого смысла слов, сказанных Иваном Фроловым.
Панфилов, помолчав, повернулся к Момыш-улы и проговорил:
— Да, «противник» у вас оказался не на плановом месте, и он правильно сделал. Но бой навязывать ему надо было в назначенный приказом срок. Выполнить приказ при любых обстоятельствах — закон для советского командира. Так и запомним.
Как только генерал обратился к нему, Момыш-улы встал. Ему вспомнился только что совершенный марш по крутым скалистым склонам, по каменистому ущелью, которое и завело их в сторону. К тому же эта непроглядная ночь, когда так легко теряешь ориентировку. А генерал, словно угадав его мысли, неторопливо продолжал:
— Все будет: и овраги, и взорванные мосты, и хитрый злобный враг с ложными маневрами и позициями. Но вы обязаны обеспечить выполнение приказа в назначенный срок. Вы — командир, советский командир!
Панфилов с силой подчеркнул последние слова, будто хотел навсегда запечатлеть их в умах своих подчиненных. Он шагнул к замершему строю, но, что-то перерешив, опять обратился к Момыш-улы:
— Последнее замечание. Из вашего доклада я ничего не узнал о действиях командиров рот, взводов, отделений. Выходит, весь бой вы решили провести самолично. Неправильно. Надо уметь проявлять инициативу, не сковывая ее у своих подчиненных. Я имею в виду боевую, разумную инициативу, направленную к одной цели — полному разгрому противника.
— Я понял вас, товарищ генерал, — сказал Момыш-улы,
Панфилов с теплотой подумал: «Отличный командир будет!» Потом он коснулся локтя комиссара Логвиненко и просто сказал:
— Ну что ж, будем принимать присягу.
3
Секретарь ЦК КП(б) Казахстана* принял Панфилова сразу же, как только ему доложили о приходе генерала. Поздоровавшись, они не сели, а продолжали стоять у большого, покрытого синим сукном стола. Июльское солнце яростно атаковало широкие окна, задернутые плотным кремового цвета шелковым полотном. Зной не проникал через занавеси. Просторный кабинет был заполнен ровным, рассеянным светом. На стенах кабинета еще висели карты и диаграммы мирного времени, но на столе у секретаря тускло поблескивало несколько металлических предметов явно не мирного свойства.
Пока Панфилов примечал все это, секретарь ЦК пытливо разглядывал его, изредка проводя ладонью по гладко выбритой голове.
— Хороши штучки, — улыбнулся Панфилов, указывая на стол.
— Да... Вот осваиваем выпуск новой военной продукции, — сразу оживился секретарь, и лицо его покрылось легким румянцем, а в усталых от бессонных ночей глазах заиграли молодые огоньки. — Что же мы стоим, садитесь, Иван Васильевич, — пригласил он генерала и опустился рядом с ним на стул. Взяв в руки одну из металлических деталей, он заговорил, и в голосе его чувствовались теплота и гордость:
