На случай вынужденного маневра дивизиона их прикрывали два станковых пулемета, расположившихся где-то невдалеке по левую и по правую сторону шоссе. Впереди, у самой переправы, в каком-то сарае разместился пулеметный взвод с отделением стрелков. Там же среди прочих находился со своим пулеметом Абдулла Джумагалиев. Комиссар батальона уважил его просьбу — перевел в пулеметную роту.
Прошлой ночью Береговой случайно встретил его на марше, и они вместе ехали часа полтора. Абдулла был в радостно-возбужденном настроении. Он так азартно говорил Береговому о том, что отходим мы сегодня в последний раз, словно собирался отныне своим пулеметом отбить все немецкие атаки самолично.
Потом Абдулла вполголоса читал ему стихи Абая, поэму о котором он начал писать перед самой войной:
Ровно и напевно звучал его голос в ночи, под чавканье копыт и стук колес.
— Ты знаешь, мне кажется, что в этом четверостишии Абай излил свою досаду и горечь на кратковременность человеческой жизни. Ведь он жил будущим, о котором грезил и в котором ему не суждено было жить.
Абдулла замолк и склонился вперед, словно намеревался выпрыгнуть из брички.
— Нет, он сожалел, что ему не хватит жизни осуществить свою мечту... в борьбе. Ведь он боролся за эту мечту, — вдруг неожиданно вмешался в речь Абдуллы связист Нуркенов. Аямбек сидел на катушке с проводом, так ему удобнее было управлять лошадьми. Не услышав возражения, он тихо, но внятно, подражая народным акынам-сказителям, почти запел на какой-то однообразной, но гневной ноте:
— Так говорил наш Абай, — внезапно закончил Нуркенов.
— Слышишь, Абдулла? — Береговой обнял за плечи пулеметчика. — «Вера и правда на гребне войны». Это, брат, о нас сказано, о всех нас. Абай открывает первую главу твоей поэмы.
— Мне не удавалась моя прежде, — задумчиво продолжал свою мысль Джумагалиев... — Я не глубокий был... Здесь, на войне, пишется эта поэма. — Он сдержанным жестом обвел рукой вокруг, и под этот сдержанный жест подпали и далекие вспышки немецких ракет, и багровые зарева горящих сел, и весь движущийся поток войск. — Я теперь знаю, как писать поэму об Абае.
— Прочти что-нибудь из своих стихов.
Он положил свою узкую ладонь на колено Берегового, склонил низко голову, словно пытаясь рассмотреть землю, которая однообразно отзывалась на глухой перестук колес тихим шорохом, и начал читать:
Тогда Береговой возразил Абдулле, назвав эти стихи старомодными и рассудочными, а теперь они не выходили у него из головы. Он слушал Андреева, а сам мысленно повторял:
— У меня душа горит... понимаешь, душа, — говорил Андреев. — Давить их надо... Ты не видел, что они сделали с Петрашко, — надсадно хрипел он.
— Ты тоже не видел, — отстранил тот Андреева, пригоняя по глазам свой бинокль.
— Правильно, не видел, — согласился Андреев, — но я там был, я чувствовал... Понимаешь — чувствовал.
Он дышал шумно, тяжело, как астматик, и явно захмелел не то от выпитой водки, не то от тяжелого горя. Смерть Петрашко незаживаемой раной горела в его груди.
В это время до наблюдательного пункта донеслись первые очереди автоматов, хотя там, за рекой, и в бинокль еще не было видно никого. Появились немцы левее переправы.
— Вот где вы полезли! Ну, приготовимся, — Береговой опустил бинокль и посмотрел на командира батареи. Андреев сразу весь внутренне собрался. Он перешел в свою ячейку и оттуда отозвался твердым голосом:
— Готово!
...Только во второй половине дня прекратился бой. Умолкли пулеметы и автоматы, стучавшие у переправы и особенно яростно у сарая, где сидел Абдулла. Уже не свистели над головами свои и немецкие снаряды, за переправой догорали понтонные сооружения фашистов, а в окопе лежал с обожженными руками боец, только что вырвавшийся из огня. Нет, он не стонал, а сыпал самой яростной бранью.
— Рабочий... рабочий поселок оборонять надо, — хрипел он, — нас они обошли и с тылу подпалили. Все сгорели... И степняк-пулеметчик... — скрипел боец зубами так, словно пламя и теперь лизало его горячими косматыми языками. — Сколько он их навалил!.. Сколько он их посек!.. И все песню какую-то пел... на своем языке... — затихая, как в бреду, бормотал боец, пока разведчики укладывали его послушное тело на плащ- палатку.
И тут снова появились фашисты. Шли они по ширине шоссе — двенадцать в шеренге, тесно, плечом к плечу, шагая четко в ногу. Новые ряды появлялись из-за холма, откуда поднимался прозрачный дым ярко догоравшего строения, в котором сгорел Абдулла — поэт и воин*.
— Да это же психическая, — услышал Береговой голос Андреева.
«Психическая так психическая», — подумал он и подал команду. Его глаза были прикованы к трем фашистским офицерам, которые шли впереди колонны, взмахивая стеками. «Только папирос в зубах недостает, а то бы совсем как в кино», — безразлично фиксировала мысль, а глаза жадно ловили красивый беловатый клубок дыма, который появился с легким взрывом высоко в небе и в стороне от шоссе. «Спокойней, спокойней», — смирял себя Береговой и ввел коррективы в установки угломер и трубки. А когда раздался оглушительный разрыв бризантного над хвостом колонны фашистов, офицеры куда-то исчезли, точно ветром их сдуло, но зато первый ряд, как по команде, вскинул автоматы, и над наблюдательным пунктом засвистели пули, хотя артиллеристов немцы еще не могли видеть.
Хлопали шрапнели — по четыре сразу, одиночно звенели разрывы бризантных, а фашисты шли... шли и множились, потому что сколько бы их ни падало в первом ряду, в нем все двенадцать пустых мест тотчас заполняли идущие следом, вскидывали автоматы и начинали строчить.
— Вести огня не могу, над батареями самолеты, — услышал Береговой виноватый, но неизменно ясный голос Макатаева: его заглушил надсадный крик Андреева:
— Самолеты!.. самолеты! Огонь, я тебе говорю! Висят?.. Поговори у меня, я тебе печенки вырву... Еще старший на батарее, — почти хрипел он, и Береговой ясно представлял, какой презрительной миной
