способность продолжать бой самостоятельно — за комнату, за лестничную площадку, за подвальный проем, если такое положение затягивается. Вина на командирах. От командира взвода до командующего фронтом.
— Даю на подготовку еще десять дней. Проводите учения так, чтоб на вас и на солдатах от пота и соли горели гимнастерки! Берлин мы должны взять, а не вести изнурительный многомесячный бой в этом фашистском логове! Штурм, какого не знала история!
Так запомнилось Сьянову это совещание. На нем впервые было сказано прямо: завтрашние бои не просто бои, а начало штурма Берлина. Падет Берлин — и войне конец. Для тех, кто останется живым. Нелегко остаться живым. Смерть на каждом сантиметре изрытой снарядами, авиабомбами, минами, черной от пороха и огня земли. Смерть в воздухе, которым ты дышишь и который каждую секунду прошивают густой огненной строчкой автоматы и пулеметы, прожигают термитные снаряды и фаустпатроны, рассекают рваные куски раскаленного добела металла. Взять Берлин и уцелеть — счастье! За той чертой — победа, мирная жизнь. Илья знает — не один он так думает. Все...
После совещания потерян счет дням и ночам. Учебные штурмы Берлина следуют один за другим. И начинают сходить с плеч солдатских истлевшие от пота и соли гимнастерки.
Почему-то чаще, чем обычно, бывает в их роте комиссар батальона Алексей Прокопьевич Берест. Быть может, прежде Сьянов не замечал этого. Теперь другое дело — он, Сьянов, парторг роты. Сегодня Берест спросил:
— Послушай, Илья, ты бы хотел стать офицером?
— Я не понимаю, товарищ старший лейтенант...
— Что ж тут понимать: три раза ты командовал ротой в самых ответственных боях и всякий раз тебя отстраняем не потому, что ты не справился, а что старший сержант. Не офицер, а сержант.
— Я не обижаюсь.
— Не на кого, — засмеялся Алексей. — Хотя в твоем «не обижаюсь»...
Сьянов покраснел.
— Товарищ старший лейтенант, честное слово.
Берест посмотрел ему в глаза.
— Может быть, и так. А вот солдаты говорят: «Затирают Нашего Сержанта. Как бой — веди роту. Как передышка — сдай необстрелянному лейтенантишке».
— От безделья чешут языками.
— А по-моему, правильно говорят.
— Всю жизнь военным я не собираюсь быть.
— На войне надо быть военным. И ты военный. Ротой командуешь получше иного кадрового командира. — Берест закурил, предложил папиросу Илье, продолжал: — Хочу открыть тебе одну военную тайну. Мы с командиром батальона давно представили тебя к званию старшего лейтенанта. И командир полка, и командование дивизии поддержали нас. Но, оказывается, на фронт пришли кое-какие довоенные порядки, через которые нам не удалось перепрыгнуть. Видишь ли, у тебя нет специального военного образования. Ты не кончал нормальной школы, не служил в команде одногодичников, не проходил никаких краткосрочных и долгосрочных курсов. Ведь так?
— Не кончал, Алексей Прокопьевич, не проходил.
— Ну вот. И, выходит, нельзя тебе присваивать офицерское звание. Будто школа войны стоит меньше каких-то курсов.
Берест видел — Илье неприятен этот разговор, но он должен был сказать все до конца.
— Тогда мы решили послать тебя на эти самые курсы.
— Никуда я из своей роты не уйду! — угрюмо сказал Сьянов.
— А ты не лезь поперед батьки в пекло, — улыбнулся Алексей. — На курсы тебя тоже не приняли. Возраст не позволяет. Ты, оказывается, переросток.
Улыбнулся и Сьянов.
— Второго августа стукнет сорок.
— Круглая дата. — Берест помолчал. — Вот и все мои секреты. Да, звонили из штаба полка — к вечеру прибудет пополнение. С новым командиром роты. Познакомь его с народом, с боевой обстановкой.
Но, вероятно, Берест еще не возвратился в штаб батальона, как оттуда передали приказ — сбор по тревоге. Новый командир роты догнал их на марше. У Одера рота втянулась с ходу в бой. Командир подорвался на мине, и снова парторг Сьянов повел бойцов в наступление. Поле было изрыто траншеями, воронками, противотанковыми рвами — есть где укрыться солдату от вражеской пули, снаряда, мины. Но как тяжело по такому полю продвигаться вперед, когда оно содрогается от разрывов!
Перед эскарпом, залитым водой и похожим на канал, рота залегла. «Можно поднять, самому вперед — и остальные пойдут. Но — пиши пропало», — лихорадочно думает Сьянов, ища глазами лазейки... выхода... спасения. Ага, вон что-то чернеет справа.
— Ищанов, разведать! — коротко бросает он ефрейтору.
— И я!
Это Столыпин. Белобрысый, рослый — потомственный помор. Он недавно в их роте. Сьянов видит, как бойцы ползут, скатываются в воронки, когда рядом разрываются снаряды. У Ильи замирает сердце — живы ли?..
Вернулся один — Столыпин. Доложил:
— Там через ров лежат четыре большие трубы. С водой. Ищанов сказал — пройти можно.
Сьянов полз, не чуя, что горят локти и колени. Когда доползли до труб, он приказал передохнуть. Потом, черпая широкими кирзовыми голенищами холодную воду, провел бойцов по трубам, как по тоннелю. Не дав передышки, поднял на последний бросок. Когда прыгнул в немецкую траншею — заметил: с крутой черепичной крыши скатилось солнце, и лучи его погасли. Стало легко глазам. Что-то говорили пленные. Ординарец Вася Якимович бойко переводил:
— Удивляются. Говорят, мы с неба свалились.
— Заискивают, подхалимы, — усмехнулся Митька Столыпин.
— Не хотят возвращаться к своим. Боятся — расстреляют. Где-то тут у них заградотряд, что ли?
Быстро темнело. Прибежал связной штаба батальона. Зачастил:
— Ну и наступаете, еле догнал. Через ров переправу наладили — танки идут. Артиллерия. Вот пакет, читайте, — протянул он Сьянову бумагу, осветил карманным фонариком.
Илья прочитал, повернул лист, потом еще раз прочитал и спросил:
— Сегодня какое число?
— Пятнадцатое апреля, — отозвалось несколько голосов.
— Запомните это число, товарищи, — сдержанно сказал Сьянов. — Приказ: на Берлин.
Когда принадлежишь самому себе
У Кунерсдорфа рота Сьянова залегла. Залег батальон. Приостановилось движение полка, всей дивизии. Хорошо шли, сметая врага. И вдруг — стенка. Так бывает: каким-то сверхчутьем и солдаты, и офицеры сразу распознают — наступление накатилось на преграду, которую с маху не взять. Невидимая ни в бинокли, ни в сорокакратные стереотрубы стена. Тут лбом не прошибешь. Идти в атаку, значит, погубить людей, проиграть бой. Надо разведать, надо найти самое уязвимое место, пробить брешь. И тогда, словно сжатая пружина, наступление снова стремительно развернется.
А пока — заройся в землю, лежи. Где-то в штабах — от батальонного до армейского — началась напряженная работа. Она еще не вовлекла в свою орбиту командира роты, и у него есть время
