отдохнуть.
И Сьянов отдыхает: поел холодной тушенки и теперь курит. А глаза сами собой скользят по кунерсдорфским высотам. Там недавно бушевал артиллерийский ураган и кое-где еще теплятся дымки. И больше ничего. Но там, где дымки, — немцев, как ос в сотах. У автоматических пушек, у крупнокалиберных пулеметов, у десятиствольных минометов и фаустпатронов. Только сунься — и тысячи железных смертей вонзятся в твою грудь. Стенка. Не простая — шестислойная. Илья это заметил, когда высоты жили. Теперь там тихо, безлюдно. Одни дымки.
Из-за изгиба траншеи выходит старший лейтенант Берест. Он совсем еще молод. Но он много знает. И любит людей. Быть может, потому и смог стать политработником. Он — заместитель командира батальона по политической части. Его редко можно застать в штабе батальона: живет в ротах, среди солдат. Не растворяется, а сливается с ними. Уважают солдаты Береста!..
Он улыбается хорошей юной улыбкой, и бойцы улыбаются ему ответно, предупредительно уступая дорогу. Сьянову он говорит:
— А я к тебе. Провел беседу?
Сьянов хмурится.
— Послушай, Алексей, в конце концов — это твой хлеб. И могу я, наконец, хотя бы с полчаса принадлежать самому себе.
— Я просил тебя, — Берест продолжает улыбаться, но его лицо розовеет. — В конце концов, ты не только командир, а парторг роты.
«Просил, верно. Так позволь уж мне самому выбирать для беседы время», — сердится про себя Илья. Сердится он потому, что нелегко быть парторгом. Взять случай со Столыпиным. Капитан Неустроев как-то позвонил:
— Отправил тебе бойца Столыпина. На исправление. Все командиры рот ничего не могли с ним поделать. О тебе я сказал — строг. Ни перед чем не остановится. Имей это в виду.
Выйдя из землянки, Илья увидел нового бойца. Громадный детина сидел на земле, высоко торчали его колени. Он что-то лениво жевал, и ворот его гимнастерки был расстегнут. При появлении командира роты не встал. «Столыпин», — понял Илья.
— Встать!
Столыпин перестал жевать и, не удостоив Нашего Сержанта взглядом, поднялся. И — сквозь притворную зевоту:
— Начинается.
Сьянову стало жарко, а кончики пальцев похолодели. Он вплотную подошел к Столыпину и застегнул ему ворот. Низко увидел голубоватые, полные отчужденности глаза.
— В нашей роте только в бою разрешается расстегивать гимнастерку, — и ушел в землянку.
Столыпин сказал, чтоб было слышно:
— Старые песни.
Взорвался Дос Ищанов:
— Зачем так говоришь?.. Совсем еще не знаешь — какой Наш Сержант, а говоришь!
Столыпин лениво:
— Пожрать бы чего, а?
Вася Якимович оскорбился, брезгливо отошел.
— Такого типа надо знаешь куда?
— Дальше передовой не пошлют.
Илья тогда подумал: «Задаст хлопот этот Столыпин».
Перед боем к нему влетел запыхавшийся Якимович.
— Столыпин решил отравиться!
— Как отравиться?
— Мы наловили к обеду рыбы, он сырую глотает. Только чешую сплевывает.
Илья рассмеялся.
— Надо посмотреть.
Столыпина он застал, когда тот мыл руки. Строго спросил:
— Ты ел живую рыбу?
— Ну, ел.
— Говорят, это от цинги помогает? У меня с деснами плохо.
Десны были в порядке. Сьянов взял из котла рыбину с твердым намерением съесть ее. Столыпин остановил:
— Надо вон ту. Да вы не жуйте, глотайте целиком.
— Поможет?
— Еще бы!
Так началось их сближение. Теперь Столыпин — правая рука командира отделения Ищанова, хотя мира и согласия между ними не бывает. Внешне Столыпин бирюковат, а в душе — неудержимый фантазер. Это и угнетает Доса...
Илья велит старшине собрать роту. Начинает беседу, про Кунерсдорфское сражение 1759 года. Слушают его без интереса. «Все не так», — сердится на себя Илья и комкает беседу. Разрешив курить, спрашивает:
— Вопросы есть?
Митька Столыпин поднимает руку.
— Есть. — И после паузы: — К ефрейтору Ищанову вопрос. Можно?
— Пожалуйста.
У Митьки озабоченное лицо, из-под приспущенных век голубыми льдинками бесхитростно светятся глаза.
— Как вы думаете, товарищ ефрейтор, почему у генерал-аншефа Салтыкова была такая толковая разведка? Шутейное дело: самого Фридриха обхитрила!
Дос Ищанов честно, напряженно думает — почему? Митька терпеливо ждет ответа. Вздыхает сокрушенно.
— Не знаете? Тогда разрешите разъяснить? Как мне рассказывал прадед (а он слыхал от верных людей), генерал-аншеф Салтыков допускал в свою разведку одних поморов. Люди, говорит, смелые, ловкие, зоркие, ну и живой рыбой не брезгуют.
Ищанов сердится.
— Хвастун ты, Митька, врешь, как наш казахский Алдар-Косе.
— Ишь ты, — притворно изумляется Митька, — значит, и среди казахов серьезные люди встречаются.
Прежний командир каленым железом выжигал эти Митькины вольности. Замкнулся Столыпин. Едва не угодил в штрафную роту. Недавно он об этом рассказал Сьянову. Мог бы и не рассказывать...
Все это время Якимович влюбленными глазами смотрел на Митьку Столыпина, но мысли его, кажется, далеко. Илья решает проверить.
— Василек, как ты думаешь, сколько у них здесь оборонительных рубежей? — спрашивает он ординарца.
У Якимовича округляются глаза.
— Я заметил пять. — И со вздохом: — Вы все о войне думаете.
— А ты о чем?
— Я про любовь.
— И про женитьбу, — роняет в сторону Митька.
Илья улыбается.
— От Поли письмо получил?
— Да. И от Оли.
С этими девушками Вася Якимович кончил десятилетку. Девушки пишут ему не только о жизни родного колхоза. Обе ждут, обе мечтают увидеть его героем. У парня двоится сердце — не знает, какой отдать предпочтение... Сьянову все давно известно. Любви тут пока нет никакой.
