— Спасибо, сержант, за Кунерсдорф. Представляю к званию Героя Советского Союза.
Сьянов не сразу понял. Потом ссутулился, поднял на командарма протестующий взгляд и неожиданно для всех выпалил:
— Постой...
— То есть как — постой? — изумился командарм.
— Виноват... я хотел...
Командарм улыбнулся. Черные усы молодили генерала, оттеняя здоровый цвет лица. В закатных лучах лицо казалось кирпично-бронзовым.
— Послушайте, Сьянов, — сказал он. — Меня едва ли мог взволновать рассказ о том, как вы справились с теми двадцатью шестью. Но вы мне нравитесь... Есть люди труда, которые не просто работают, выполняют план, а постоянно ищут, прокладывают новые пути. Новаторами их называют. Вот так и вы, на войне, — не просто воюете, а побеждаете, ищете, изобретаете, мыслите по-государственному. Вот за это спасибо вам, сержант!
Сьянов слабо ответил на рукопожатие. Когда они ушли, Вася Якимович тихо сказал:
— Ведь товарищ командарм не мог знать, что их было не двадцать шесть, а больше.
— О чем ты? — почти враждебно спросил Илья.
Ординарец смутился, не понимая, почему рассердился командир роты.
— Ну, двадцать шесть действительно остались лежать, после того как вы их гранатами и автоматом. А три упали, притворились мертвыми. Мы их взяли. А еще одиннадцать хотели убежать. Митька Столыпин их перехватил.
— Перехватил, — подтвердил Столыпин. Он тесаком ловко вскрывал консервную банку, готовясь плотно поужинать союзнической колбасой.
Ищанов возился с автоматом.
— Зачем рассеивать много? Надо точно бить.
Обычная картинка будничной окопной жизни. Обычная... Илья вздохнул, расправил гимнастерку, туго схваченную ремнем, и скорее не солдатам, а себе сказал:
— Ну что я стою без вас...
Из дневника Васи Якимовича
Я только хотел записать свои мысли, как вдруг появился командир нашего полка полковник Зинченко. Его сопровождали капитан Неустроев и старшей лейтенант Берест. Наш Сержант доложил, что положено. Полковник поздоровался с нами, и мы ответили дружно, как на плацу. Потом он сказал:
— Перед вами Берлин.
Впереди темнели здания, похожие на горы в тумане. Мы, конечно, знали — там последнее логово фашистского зверя. Но когда командир полка сказал: «Перед вами Берлин», — все вокруг меня приобрело какую-то торжественность, и я до конца осознал, что участвую в великом и справедливом акте истории.
...Меня считают рассеянным, а по убеждению Митьки Столыпина я и говорить просто не умею, «занимаюсь высокопарной болтологией». Последнее — правильно. Сам страдаю, а не могу иначе. Что касается рассеянности... Вот свежий факт: когда полковник Зинченко сказал — перед вами Берлин — я разволновался. Но все, что сказал Зинченко, отложилось в моей голове. И если меня спросят, я точно воспроизведу его речь:
«...3-я Ударная армия, в состав которой входит наша дивизия, первой прорвалась к Берлину.
Не вся армия, а наша 150-я стрелковая дивизия... наш полк... батальон капитана Неустроева, а в нем — наша рота.
...вашей роте... батальону... нашему полку дано почетное право — первым ворваться в Берлин.
Перед вами Берлин.
21 апреля — на рассвете («ч»* будет сообщено дополнительно) — штурм.
Вот главное, что сказал полковник Зинченко и что, по-моему, надо было помнить. И я запомнил. Выходит — рассеянность — сложное явление.
...Наш Сержант сам разбирает и собирает свой автомат и пистолет. Сам смазывает. Но я проверяю — на всякий случай. Тем более сегодня.
Пришли полковой врач Валентина Сергеевна Алексеева и Аня Фефелкина. Осмотрели бойцов и проверили индивидуальные пакеты. Сьянов отдыхал. Валентина Сергеевна сказала:
— Будить не надо. Вы, пожалуйста... берегите его.
Она тоже очень переживает, что жена нашего командира роты редко пишет ему письма.
— Я понимаю, — сказал я. Аня же почему-то рассмеялась.
— Я только сегодня рассмотрела, какой ты еще мальчик, Василек!
Сама ты девчонка!..
— В укрытие... все в укрытие!
Я повторил по-немецки. И не успел ничего сделать, а командир роты подхватил старушку на руки и отнес в безопасное место. По нему били из крупнокалиберного, но даже не царапнули. Митька Столыпин говорит — он заколдованный, а Дос Ищанов — правильный человек. Я согласен — правильный.
Я перевязал своим пакетом у старушки раненое плечо. Она плакала и шептала по-немецки:
— Ich bin Mutter von drei Sohnen, und, Gott ist Zeuge, ich wollte keinen Krieg, Aber meine Sohne hielten den Krieg fur ihre heilige Pflicht, und dafur habe ich Rede und Antwort zu stehen*.
Я молчал. Я старался сделать все, чтобы обезболить рану на ее плече. Но рану души ее я не мог перевязать, ни обезболить. Не могла и она — мать своих сыновей — облегчить мою боль: сегодня перестали биться сердца многих наших бойцов...
Илья Яковлевич стонет во сне и скрипит зубами.
...Нас срочно перебросили на другую окраину Берлина. Там кто-то из наших затоптался — на главном направлении. Вот нас и перебросили. Ночные бомбардировщики где-то рядом роняют бомбы.
— Перед вами Моабит, знаете?
— Знаем.
— А что это такое, знаете?
— Тюрьма, которую фашисты превратили в крепость.
Генерал сказал:
— Да, разгрызть этот орешек нелегко. Об этом вы тоже знаете?
— Само собой, — ответил за всех Митька Столыпин. — Потому нас сюда и перебросили.
Как мне показалось, генералу не совсем понравились эти слова. Или — как они были сказаны. Но наше
