прикрепил их к новой. Вернулся в роту вместе с Виктором Дужинским. Разбудил Столыпина. Все работало отлично: мысль, слух, зрение. Объяснил Митьке Столыпину и Дужинскому — куда и зачем идут.
Сейчас четверть пятого. Выходим ровно в 4.30. Немецкие представители будут ждать нас к югу от рейхстага — у станции метро.
Виктор сладко зевнул. Сьянов посмотрел на него сердито.
— Недоспали?
— Да.
— Доспите, когда возвратимся, а сейчас повторите, что я вам сказал!
Дужинский повторил — слово в слово. «Ишь ты, штабник, привык сладко поесть, долго поспать, а дело знает», — с уважением подумал Илья и приказал Митьке:
— Бери этот белый флажок, а я на груди прикреплю фонарик. Флажок держи повыше, буду подсвечивать. — Он помолчал, как будто что-то припоминая, и, не припомнив, спросил: — Какое сегодня число?
— Второе мая.
— Ясно.
Стрелки часов показывали тридцать три минуты пятого, когда вышли из рейхстага. Сырой ветер пахнул им в лицо. Под триумфальной аркой Сьянов задержался: куда идти — направо или налево? Решил налево. Здесь вдоль здания тянулась кирпичная стена, сооруженная немцами в оборонительных целях.
— За мной! — приказал он.
Столыпин поднял руку с белым флажком. Илья подсветил ему. Все затаилось, молчало. Только раздавались шаги трех — раз в раз. Через двадцать пять шагов Дужинский четко произнес сначала по- немецки:
— Идут парламентеры. Немецким и русским солдатам не стрелять!
Потом по-русски:
— Идут парламентеры. Русским и немецким солдатам не стрелять!
Из глубины немецкой обороны ударил короткой очередью тяжелый пулемет. Пули застучали по брусчатке. Парламентеры упали, поползли под укрытие стены.
— Повторите громче — кто мы, — сказал Сьянов, чертыхаясь. Но тут их догнал адъютант командира полка, часто дыша, объяснил:
— Идите направо, так условлено. В суматохе забыли предупредить.
Надо было огрызнуться — какая суматоха в таком деле? — но Илья не имел права тратить силы на обиды. Пригибаясь, бегом возвратились под своды триумфального входа. Сели на щербатые ступеньки: две минуты на перекур. Не отдых, перекур, чтобы острее думалось, быстрее двигалось, решительнее делалось.
— Пошли, — Илья растоптал окурок.
Двадцать пять шагов. По-русски и по-немецки: «Идут парламентеры, русским и немецким солдатам не стрелять!» Нырнули в траншею. Солдаты прижались к стенкам, пропуская их — троих, с подсвеченным белым флагом. Сдержанно шутят, подбадривая парламентеров:
— Гитлера на веревке приведите!
— И Геббельса прихватите!
Кто-то зло выругался:
— На какую... мать они нужны!
Кончилась траншея. Черная пустынная площадь. Ветер гонит пыль войны и пожаров. Отсчитаны восемьдесят три шага, два раза Дужинский повторил свое заклятие. И вдруг — траншея. Немецкая. Поблескивают немецкие автоматы, немецкие каски. Чей-то истерический голос на ломаном русском языке: «Довольно войны!» оборвался, будто рот захлопнули ладонью. Молчаливая стена автоматчиков окружила, повела по площади, забитой подорванными танками, самоходными пушками, бронетранспортерами.
Столыпин недовольно басил:
— Не могли дорожку расчистить!
В лицо ударил ослепительный пучок света. Резкий голос приказал:
— Остановитесь!.. Оружие — сюда!
— Мы парламентеры, — слабо воспротивился Илья.
И тот же голос — резонно:
— Парламентеры с оружием не ходят.
Сьянов кивнул головой своим. На подбитый «королевский тигр» положили автоматы, взведенные на боевой взвод гранаты. И снова резкий голос:
— Мы вынуждены вас обыскать.
— На каком основании?
— Адские машины.
Чьи-то проворные пальцы пробежали с плеч до пят. Сьянов не испытывал ни унижения, ни брезгливости — любопытно. С ним была офицерская планшетка. Планшетку не тронули, полагая, что там находятся документы, относящиеся к предстоящим переговорам.
— Идемте!
Рядом оказался вход в метро. Черный провал — не видно ступенек. В туннеле — слабый электрический свет. Вдоль стен — плотно, тесно, скученно — военные в шинелях, в мундирах. В строю — легкораненые. Много. За ними не видно стен. Выше человеческого роста — нары в два яруса. На них тяжелораненые и гражданское население. Все, как в тумане, во мгле. Состояние тех, кто сейчас замурован в метро, выдает дыхание. По дыханию Сьянов чувствует — напряжение этих людей достигло предела. Они скорее с надеждою, чем со страхом смотрят на парламентеров.
Чем дальше в глубь тоннеля идут они, тем больше офицеров примыкает к ним не то в качестве любопытствующих, не то конвоиров.
Возле поворота завязали глаза — деловито, прочно. Илья отсчитал триста семьдесят два шага, прежде чем им развязали глаза. «В общей сложности прошли километра два», — подумал он протирая еще не видящие глаза.
— Ого, генералы, — предупредил Митька Столыпин.
Генералы стояли на ярко освещенной платформе — она показалась Сьянову огромной, пустынной.
Генералы шагнули навстречу парламентерам. Стали, образовав подкову.
— Кто главный? — спросил один из них с вытянутым усталым лицом.
— Я, — ответил Илья.
— Мы должны решить судьбу войны, — скучно продолжал генерал. — Каковы условия вашей стороны?
— Решения Ялтинской конференции вам, вероятно, известны.
Вспыхнули протестующие голоса:
— Унизительно!
— Мы не сложим оружия!
— Позорные условия!
Генерал с усталым лицом жестом прекратил неуместные разговоры. Уточнил:
— Безоговорочная капитуляция?
— Да, безоговорочная капитуляция! — спокойно подтвердил Сьянов.
Подвижный полковник вызывающе крикнул:
— А вы сразу нас расстреляете или по определенному плану?
Установилась зловещая пауза. Илью трясло, но он не выдал волнения.
— Не меряйте на свой аршин, понятно?
Дужинский замялся, не сразу найдясь, как точнее и вернее перевести эти слова. Генерал слабо улыбнулся, и лицо его исказилось болью.
— Не утруждайтесь, мы поняли. — Он молчал. Лицо стало естественным. — Поймите, для многих немцев это не праздный вопрос.
— Для офицеров гитлеровской армии, — поправил Сьянов и хотел приступить к делу, но спохватился,
