кожу и сожрала. Хозяйка ничего не заметила. За стеной уютно шумела сушильная машина наполненная нашей одеждой и полотенцами, которые начали было протухать.
— Хотите сэндвичей?
— Хотим, мэм!
Дама сварганила пару сэндвичей, вкуснее которых мы не ели ни до, ни после. Собственно, это была основная еда за тот день. Утром пакетик сахару из закусочной, в обед — парочка накетсов от парней на «мустанге».
— Хотите посмотреть альбомы по искусству? Я училась живописи в Париже. — мы кивнули. Юкка из дипломатических соображений, я искренне.
— Мы обожаем искусство!
— О, грэйт! — воскликнула дама и присовокупила к нескольким толстым томам папку со своими работами. Смотреть произведения новичков всегда непросто. Особенно когда они так себе, а их автор приютил тебя и обогрел. Акварельки, подсунутые дамой, оказались жалкими ученическими попытками изобразить окружающую среду. Ей явно не хватало мастерства и вкуса.
— У вас тут красивая природа, — сказал я, наткнувшись на очередной вялый пейзажик.
— О, да! — воскликнула мадам. — Я выставляла эту работу в прошлом году на конкурсе штата среди художников-любителей.
Юкка не стал утруждать себя игрой в культурного мальчика и быстро вернулся к телевизору. Я же, внимательно изучив работы гостеприимной леди, принялся за альбомы. Больше всего мне запомнился Вермеер. Я любовался лицами его персонажей, складками их одежды, тонко изображенными географическими картами, висящими на стенах его интерьеров. Юкка пошёл отлить.
— Обожаю Вермеера, — я собрался было поставить альбом обратно на полку, но тут дамочка навалилась на меня всем телом и заткнула рот поцелуем. Я держал альбом, как щит, и тихонько мычал. Она отпрянула от меня, не найдя ответа моих губ.
— Я тебе не нравлюсь? Меня зовут Энн.
— Ну что ты, Энн… Ты такая красивая… Я Алекс, очень приятно…
— Я никому не нравлюсь. Меня считают психованной.
— Энн, я не считаю тебя психованной. Просто был трудный день…
Из-за стены донесся звук спускаемой воды.
— Я хочу подарить тебе что-нибудь на память, — сказала Энн, одергивая юбку. Она пошарила по столу и вручила мне дорогой японский карандаш со сменными стержнями.
— Знаешь, я из семейства Карнеги. Слыхал о таком? Карнеги-холл в Нью-Йорке наших рук дело. В семье я изгой. Живу здесь, в трейлере. Участвую в местных выставках…
Юкка вернулся в комнату.
— Вы устали, ребята. Отправляйтесь спать.
— Спокойной ночи, Энн.
— Спокойной ночи.
Новый день
Какой-то латинос завёз нас не в ту сторону, после чего мы упрямо пёрли обратно. «Вива Куба и всё такое», — подумали мы, завидев латиноса, но вскоре поняли, что он везёт нас не туда. Попросили тормознуть, парень не понял, мы попросили ещё раз, он опять не просёк. Я с ужасом догадался, что латинос ни слова не понимает из того, что мы ему говорим. Он совсем не знал английский. Пришлось бурно жестикулировать, кричать и даже прибегнуть к угрозам, чтобы чувак наконец тормознул. Тупость потомка великих майя привела к тому, что мы отъехали в сторону мили на полторы.
Ночью мы спали как убитые, хоть у нас и были опасения, что мисс Энн завалится к нам с топором и порубит на мелкие кусочки. Мисс Энн не приходила. Утром мы тихонько встали и вышли на цыпочках из вагончика, не прощаясь. Не хотелось будить мисс Энн. Да и к чему эти неловкие утренние прощания.
Когда я обернулся на трейлер в последний раз, то увидел, как за окном мелькнуло её лицо. А может, показалось. Я, было, почувствовал себя неловко, но быстро обо всём позабыл. Нам предстоял долгий путь на северо-восток.
Пот капал со лба. Мы шли вперёд. Мимо опрятных домов из кирпича. Мимо ветхих развалюх из досок. На верандах опрятных домов на мягких пуфиках сидели стриженные собачки. На верандах развалюх в продавленных плетёных креслах сидели, почёсывая яйца, пузатые бездельники в несвежих майках.
Мы преодолевали пешком милю за милей.
— Прикинь, сейчас за поворотом лежит сумка, а там бутылка воды и десять тысяч, — мечтал Юкка.
— Позавчера ты хотел двадцать.
— Десять тоже сойдёт.
— Точно. Десятка зеленью и два гамбургера из Макдоналдса.
— Лучше из Бургер-Кинга.
— Я в Бургер-Кинге никогда не был.
— Я тоже, но говорят, там вкуснее.
За поворотом была только пустая дорога и мы рассуждали дальше.
— А что бы ты с деньгами сделал? Маме отослал? — спрашиваю я.
— Пять штук маме, а на остальное купил бы ферму в Эстонии, на берегу озера.
— И что б ты с этой фермой делал?
— Овец бы разводил.
— Ты бы сидел в этой дыре и разводил овец?!
— А что, мясо, шерсть. Сыр можно делать. Можно управляющего нанять. Хорошая инвестиция.
— Не знаю, нестабильно как-то. Передохнут ещё…
— А ты бы что сделал?
— Ну… — я сплюнул. — Прогулял бы сразу штуки две, две-три родителям, а остальное… остальное дал бы хорошему режиссёру на фильм.
— На пять штук фильм не снимешь.
— Ну, можно снять короткометражку и попасть в Канны.
— Короче, ты бы все деньги проебал, — Юкка сплюнул.
— Почему проебал?
— Потому что всё бы отдал и ничего бы не получил.
— Как ничего? — обозлился я. — А фильм?
— Да кому нужен короткий фильм?! Кто его будет смотреть?!
Я задумался.
— Плохая инвестиция, — добил меня Юкка.
Дорога пошла резко в гору, мы насупились и преодолели подъём молча.
— Нормальная инвестиция. Вклад в ноосферу.
— Во что?
Мы остановились отдышаться. Вокруг расстилались холмы, засаженные ёлками, предназначенными для Рождества. Ёлки были ещё маленькие, но через пару лет они подрастут, их срубят, и они украсят миллионы домов. Станут волшебными феями праздника, что бы спустя неделю оказаться на помойке. Рождественские ёлки, словно камикадзе. Всю жизнь их готовят к великой миссии, Светлому празднику, где им суждено сыграть ключевую роль. Горят свечи, хлопают пробки. Радость и счастье царят кругом. Но настанет утро, и всё вернётся на прежние места. Как американские моряки сметали за борт горящие истребители японских смертников, которым так и не удавалось протаранить многометровой толщины палубы, так хозяева домов выбросят ёлки за дверь, предварительно сняв с них украшения, словно лишив наград перед казнью.
— Ноосфера, это облака энергии вокруг нас, которые пополняются произведениями искусства и
