– Только мне алкоголь противопоказан, – зачем-то уточнил Боря.
Маша отправилась домой. Я пообещал не задерживаться.
– Друг детства, давно не виделись.
– Замёрзнете – зови его к нам.
Боря поразил меня усугубившейся медлительностью. Раньше (последний раз я видел его лет пять назад) он делал между словами пятисекундные паузы, теперь они стали полуминутными. Я, сам парень не слишком болтливый, казался себе неаполитанским торговцем сувенирами, наседающим на молчаливого финского туриста.
– Как Женька поживает, не знаешь? – спросил я Борю о нашем третьем приятеле. Мы все жили когда-то в одном большом доме на Ленинском проспекте. Борин дед по отцу был министром, дед по матери – академиком. Боря жил с матерью. На входной двери у них красовалась латунная табличка с фамилией и инициалами деда-академика, на стене висел его портрет, повсюду была расставлена лакированная гэдээровская мебель. У Женьки семья была совсем другая; его мать, тётя Нора, вышла замуж за кооператора Серёгу, разбогатевшего на торговле водкой «Чёрная смерть». Он купил квартиру в Борином подъезде, где они каждый год делали евроремонт; меняли один голубой турецкий унитаз на другой, сбивали со стен надоевший за двенадцать месяцев жёлтый кафель и клали розовый. Моя же семья была самой обыкновенной: папа военный в отставке, подрабатывающий ночным сторожем на теннисном корте, мама училка английского, бабушка пенсионерка на сильной стадии склероза. У нас был шкаф, списанный из университетской общаги, ковёр, купленный бабушкой в Ташкенте в эвакуации, и книжные полки. На моей кровати, под матрасом, лежала старая дверь от подъезда, которую родичи притащили во время ремонта и каждый год собирались вывезти на дачу.
– Женька с тётей Норой переехали в однушку на Сходненской. Он теперь грузчик цемента на стройрынке.
– А тётя Нора?
– Торгует билетиками на метро.
– Билетики на метро?! – переспросил я. Как умудрилась эта длинноногая красотка угодить на место билетёрши, а её избалованный сын стать одним из обсыпанных серой пылью парней, целыми днями таскающих тяжёлые мешки?! Я вспомнил, как Женька раздаривал малознакомым ребятам во дворе желанные и недоступные в ту пору ботинки «Мартинс» и часы «Свотч». Всё оплачивал отчим Серёга. Оказалось, что года три назад он потерял бизнес, пережил инфаркт, продал квартиру, купил тёте Норе с Женькой однушку на окраине, а себе яхту в Греции. Теперь за деньги катает богатых европейцев по волнам…
Однажды мы с Женькой гоняли на великах по Воробьевым горам. У него был «Швинн» из сплава легчайших металлов за восемьсот долларов, у меня – старая «Десна» со скрипучим седлом. Нам было по шестнадцать, стоял теплый август, вторая чеченская война успешно начиналась. Мы пили пиво из больших пластиковых бутылок и толкались ногами, не сбавляя скорости. Я толкнулся неловко, ступня вмиг проскочила между спицами крутящегося швинновского колеса. Хорошо, Женька тормознул, а то открутило бы мне ступню, как пить дать. Нога застряла намертво. Боль не чувствовалась. Мы были настолько пьяны, что случившееся дико смешило. Это же чудо – просунуть на ходу ногу между спицами соседнего велика, когда она даже и не на ходу туда не пролезает. Я скакал рядом с Женькиным велосипедом на одной ноге. От смеха Женька выпустил из рук «Швинн» и стал хлопать себя по коленкам. Я принялся ловить падающий «Швинн». Его колесо изменило положение, и лодыжку пронзила резкая боль. «Швинн» стал частью меня, малейшее его движение отдавало страданием моей ноги, а Женька не мог унять смех. Я был точь-в-точь как смертельно раненный из кино, ловящий собственные кишки, вывалившиеся из распоротого живота. Потом Женька успокоился и помог мне освободиться. Слегка протрезвевшие, мы поехали домой…
Повсюду на улицах стояли большие клетки, доверху наполненные арбузами. Каждую сторожил усач в чёрных брюках.
– Интересно, почему арбузы прячут в клетки?! – крикнул Женька через плечо.
– Чтобы не сбежали!
– Чтобы не спёрли! Мы вчера с Борькой гуляли, а около дома арбузы просто горой навалены. Смотрим – хачик спит. Я взял крайний арбуз, и мы свалили.
Я всегда завидовал Женьке, ловко ворующему всякую всячину. Делал он это не из необходимости, а ради забавы. Виски из супермаркета, шмотки из Стокманна, арбузы из клеток. Я вот не могу ничего украсть, на меня столбняк какой-то находит. Таких, как я, ловят.
– А давай арбуз разобьём? – предложил Женька, притормаживая возле очередной клетки.
– Зачем?
– Красиво!
Не успел я ответить, как он уже спешился и начал торговаться с усачом. Арбузы напоминали зелёные пузыри, которые распирает изнутри. Женька повесил на руль пакет с десятикилограммовым чудищем, и мы медленно покатили велосипеды в каштановую рощицу, шелестящую между цирком и Детским Музыкальным театром. Женька прислонил «Швинн» к дереву, вынул арбуз из пакета и, разбежавшись, швырнул его что есть мочи о ствол самого крупного каштана. Раздался хруст – зелёная голова раскололась на части. Брызнула мякоть и косточки.
Женька задумчиво поднял кусок покрупнее, откусил, выплюнул несколько костей:
– Вкусный, попробуй.
Красная мякоть таяла во рту, алые ручейки стекали по подбородку.
Мы с Борей пошли на второй круг вдоль монастырского пруда. В парке никого не было, февральская ночь загнала людей в дома.
– А как его «Швинн» поживает?
– Продал, чтобы от армии откупиться, но его всё равно загребли…
– Как загребли?! Ты же говоришь, он на стройрынке!..
– За старый велик много не получишь. Но в части сделали анализ… короче, у него гепатит. Выгнали Женьку из армии…
Смешно… То есть грустно, конечно… Но всё равно смешно! Никогда не слышал, чтобы призывника выгнали из российской армии! Узнаю старого друга! У меня даже настроение улучшилось после депрессняка, нагнанного Борей.
– А я долго болел… – Боря неожиданно сменил тему.
– Что такое? – невнимательно спросил я, представляя, как буду пересказывать знакомым историю Женькиного призыва. Боря молчал-молчал, а потом пояснил:
– Что-то на меня нашло… на людей стал кидаться… приступы немотивированной агрессии… в общем, провёл несколько месяцев в психиатрических клиниках и… алкоголь запретили…
Когда нам исполнилось семнадцать и федералы взяли Грозный под контроль, мы втроём посещали концерты в Московской консерватории. Борина мать, решившая отвлечь сына от только начинающихся университетских пьянок, устроила нам по большому блату постоянный пропуск в консерваторию. Разумеется, моё и Женькино воспитание её не волновало, но без нас Боря ни в какую консерваторию точно бы не пошёл.
В то время он никогда не расставался со своим рюкзачком, в котором позвякивала пара бутылок клюквенной настойки и три серебряные рюмочки с нарисованными чернью заводами и тракторами. Это был подарок его деду-министру от рабочих какого-то «Уралмаша». У них вся дача была завалена барахлом с выгравированными дарственными надписями. Кусок рельса от московских метростроевцев, кусок угля от шахтёров Кузбасса, кусок ещё какого-нибудь дерьма от комсомольцев Кубани. Спасибо, рабочие уральского завода додумались рюмки подарить, из них хоть пить можно. А рельс на что? Пришибить одного из этих метростроевцев, что ли?
Приходя в консерваторию к третьему звонку, мы первым делом запирались втроём в кабинке туалета, выпивали залпом клюковку из горла, отринув рюмочки, и повеселевшие вываливались из кабинки, каждый раз шокируя запоздавших интеллигентных мужчин, в спешке моющих руки. Далее мы направлялись в зал, где уже все притихли в ожидании концерта. Довольно скоро, с Женькиной подачи, вместо клюковки мы принялись курить гашиш. Не могу сказать, что мне особо нравилось, но ведь не всё в жизни должно нравиться. Некоторые вещи приходится делать за компанию, особенно в семнадцать лет. Кстати, не уверен,
