— А что астероид? — без интереса сказал Юрий. — Обычная малая планета. Двадцать километров в поперечнике. Название — Strugatskia… Впрочем, название вряд ли вам что-нибудь скажет.
Я порылся в своем мысленном каталоге. Название в самом деле ничего мне не говорило. Малых планет в Солнечной системе — несколько тысяч.
— Или вы спрашивали про мою историю? — продолжал он мертвым голосом. — Это тем более неважно, да и рассказывать долго. Если хотите что-то узнать, не бойтесь вытащить то, что у вас в карманах.
— Зачем? — сказал я тупо. Что-то со Странником происходило, но мне не до того было.
— Букв две, — сказал он. — Добавьте третью. Тест пройден, Ваня, и выбор за вами.
Прямо под нашими ногами застыл в стеклянной пустоте, прощально взмахнув оборванным шнуром, торшер в виде арапа, держащего баскетбольный мяч. Я смотрел вниз и с отчаянием думал о том, что спрашивать больше нечего. Не пора ли тебе, Жилин, собраться с духом и составить Слово — вот что мне тут пытались втолковать! Но имею ли я право? Даже если и есть у меня пресловутая «третья буква», даже если и догадался я, что сие означает…
— Можно, не сейчас? — бросил я в пустоту. Никто мне не ответил. Я поднялся. — И, кстати, меня давно ждет Строгов, — известил я общество.
Рэй остановила меня у подножия холма.
— Моя любовь седа, глуха, слепа и безобразна, — произнесла она с непривычной скованностью. — Оказывается, это про тебя… — Она посмотрела мне в глаза и тут же отвела взгляд. — В случае чего встречаемся на взморье, договорились? В тот же час.
Глава шестая
Лишь вершину Фудзи под собой не погребли молодые листья.
Ковер под ногами был как степь после пожара, с гигантской пепельной плешью в центре и жалкими остатками растительности по краям; как вырезанный кусок земной поверхности с высоты птичьего полета; тундра, уничтоженная гусеницами вездеходов. бразильская сельва, растерзанная лесозаготовителями, тунгусская тайга в июле 1908 года; он был, как брюхо мертвого зверя, расплющенного временем. Ковер на полу был ловушкой, скрывающей от незадачливого путника дыру в вечность.
Я сбросил мокасины, доставшиеся мне от Лэна, и осторожно прошел по краешку этого реликта, стараясь ступать по тем местам, где еще сохранился ворс. Бог его знает, по какой причине, но ковер, истоптанный тысячей ног, сопровождал Строгова повсюду, куда бы тот ни переезжал. Говорят, если перевернуть его обратной стороной — и если правда то, о чем шептал пьяный Сорокин в ресторане Дома Писателя, и если неправда то, о чем трубили трезвые ораторы со сцены Актового зала выше этажом, — тогда мы обнаружим там, сзади, огромную, вышитую бисером фигу, настолько огромную, что она не поместилась в кармане и ее пришлось прятать таким вот образом; и если в ночь на шестое июня — день рождения Пушкина — ровно в полночь водрузить табурет на этот повернутый задом ковер, установить на табурете горящую свечу, погасить прочий свет, поджечь лежащий на блюде скомканный лист бумаги, а затем, не теряя времени, поднести блюдо к свече и начать медленно его поворачивать, тогда тени, отбрасываемые сгорающей бумагой, явят на стене комнаты персонажи и сюжеты, которые подарят тебе мировую славу, сумей только ими воспользоваться; одно условие — театр теней должен быть устроен на той из стен, куда указывает молчаливая фига под твоими ногами; так вот Строгов, уже более полувека дописывая том за томом свою нескончаемую «Дорогу дорог», единственную свою книгу, все эти полвека якобы устраивал раз в год подобные мистерии, наедине с самим собой, разумеется, черпая из этого источника свои потрясающие истории, и не с таинственного ли дедовского ковра началась его собственная писательская дорога?.. Боже, какая чушь.
Табурет в кабинете был, одиноко стоял возле письменного стола. А стул громоздился у меня в руках: я принес его с веранды, оттуда, где остались мои мокасины. Дим Димыч всегда просил гостей не снимать обувь, ходить по ковру прямо так, и гости хозяина никогда не слушались. Стул был деревянным, в венском стиле, с гнутыми ножками и спинкой. Я поставил его на пол, задвинув табурет под стол, и сел, повернувшись в направлении ширмы. Мне очень хотелось тихонечко приподнять ковер за угол и заглянуть туда, пока никто не видит.
— На чем мы с вами остановились, Ванечка? — раздался негромкий голос. В голосе не было ни силы, ни желания говорить, лишь привычка и отчетливое понимание необходимости.
— Мы остановились на «трусить, лгать и нападать», Дмитрий Дмитриевич, — поспешил ответить я Строгову.
Ширма была резной, как в исповедальных кабинках, и состояла она из трех створок. Это сооружение закрывало довольно большую нишу в стене, в которой, судя по характерным звукам, располагался диван — того же возраста, что и ковер. Насколько старым был сам Строгов и как он изменился за прошедшие годы, не дано мне было лицезреть: не мог же я этак невзначай приоткрыть створку или, скажем, задеть ширму неловким движением, чтобы все это дело повалилось к чертовой матери! Если хозяину было удобней принимать гостя таким манером, стало быть, смирись, гость, и не брыкайся.
Остановились мы, собственно, на том, что Дим Димыч вдруг озаботился, в каких условиях пребывает его любимчик. Я был мягко согнан с табурета и послан на веранду — за нормальным стулом. А до того — родился дежурный вопрос «как ваши дела, Ванечка», из совместного ответа на который мы странными путями вышли на вчерашние городские катаклизмы (Строгов, оказывается, следил за новостями, что меня весьма порадовало), а когда мы вплотную подобрались к моей роли в этих событиях, я, вовремя почуяв неладное, вспомнил о целях и задачах «Времени учеников»; здешний замкнутый мирок, сказал я Строгову, как будто нарочно перестроили в соответствии со введенной вами максимой: «Хуже нет, чем трусить, лгать и нападать!», и вот закономерный результат — мирок этот в который раз жестоко лихорадит; так сказал я Строгову, пытаясь спровоцировать его на спор, однако он покорно согласился; ибо, если вдуматься, сказал я Строгову, то почему, черт побери, хуже нет, чем трусить, лгать и нападать?! Трусить-то почему? Страх — это здоровое, правильное чувство, а пугливый человек — совсем не обязательно подлец. И ложь так же естественна, это ведь в большинстве случаев всего лишь защитная реакция психики, инстинкт самосохранения в действии, как, например, ложь детей или стариков, и сколько угодно в жизни ситуаций, когда вранье — благо, а то и составная часть подвига. Что касается «нападать» — это просто чепуха. Или у Человека (именно так, с прописной буквы) не стало вдруг смертельных врагов? И опять Строгов со мною согласился… А до того он встретил меня заявлением, что хочет поговорить о моих книгах, потому и звонил в гостиницу, забыв про ночь на дворе… а до того, наплевав на ранний час, я вошел в незапертый дом, и ожил подвешенный к двери колокольчик, и знакомый голос тут же позвал:
«Это вы, Ванечка?», указывая мне путь — в кабинет с ширмой и сиротливым табуретом возле кабинетного письменного стола…
— Трусить, лгать и нападать, — механически повторил Строгов. — Ага, ага… Знаете, хватит о пустяках. Хорошие вы люди… и Славочка, и Витенька тоже. Приходите ко мне, о пустяках со мной говорите… Спасибо вам, ребятушки. Видите ли, Ванечка, вчера мне взбрела в голову страшная мысль, что вы отсюда не уедете. Очень страшная мысль.
Пустяки, подумал я. Пункт первый: не волнуйтесь из-за пустяков; пункт второй: все пустяки… Универсальный рецепт не помог оздоровить мысли. Сказать, что я был потрясен, значит ничего не сказать. Возникло странное ощущение, будто не на стуле я сижу, а на краю чудовищного обрыва, будто не лысый ковер расстелен под моими ногами, а влажная холодная бездна.
Учитель призвал меня, чтобы прогнать?
— Надеюсь, мой ночной звонок не доставил администрации отеля больших неудобств? — прошелестело за ширмой. Голос Учителя был, как внезапное движение воздуха в камере смертника.
