— Когда мне нужно уехать? — шевельнул я деревянными губами.
— Подождите, Ванечка, вы меня не поняли, — жалобно произнес Дмитрий Дмитриевич.
В дверях появился Калям Шестой; постоял секунду-другую на пороге, подрагивая хвостом, и пошел по ковру, делая вид, что решительно не замечает меня. Где он был? Гулял в саду, прятался на веранде? Всех котов, живших когда-либо со Строговым, звали Калямами, и все они были беспородными дворнягами, короткошерстными, с крайне независимым складом ума. Этот был к тому же ярко выраженным крысоловом, то есть имел непропорционально большую голову с толстыми щеками, маленькие ушки и сильно развитые задние лапы — заметно длиннее, чем у других котов. Очевидно, в прошлой, человеческой, жизни он был боксером. Калям Шестой прошествовал мимо меня, по-хозяйски запрыгнул на письменный стол и демонстративно лег под настольной лампой, показывая, что лично ему здесь все позволено. Улегся он, понятное дело, за спиной гостя (на всякий, надо полагать, случай) и так, чтобы держать в поле зрения всю комнату.
— Давайте лучше вернемся к вашим книгам, — с заметным облегчением предложил голос за ширмой. — Ваши книги — это интересный феномен. И одновременно хороший пример к нашему разговору. Вон у меня на полочке лежат «Двенадцать кругов»… Я не уверен, что значение этой повести для вас, автора, открыто. Хотя сейчас, по прошествии времени, можно смело утверждать, что она изменила мировоззрение целого поколения, особенно у нас, в Советском Союзе. Люди поняли, что комфорт, просто комфорт — не так уж плохо. А вы что пытались людям сказать? Неужели что-то другое?
Я промолчал. Я почему-то вспомнил Шершня, который, если не наврал, сменил место жительства, едва дочитавши «Двенадцать кругов» до финальной точки. А может, и не дочитавши…
— Вот еще соображение, — продолжал Строгов. — Вы самоотверженно боретесь с тем, что для вас является главным. Родимые пятна социализма, мещанство, вросший в умы и души фашизм… и одновременно горение духа, безоглядный энтузиазм… не так ли? Но восприятие читателя целиком занимают красивые мелочи, побрякушки вроде марсианских пиявок или жуткой зоны, нашпигованной инопланетным мусором. Целиком, вот в чем беда. Читателю оказались нужны одни только побрякушки. Вас это не беспокоит?
Я самоотверженно молчал. Отрогов продолжал:
— Наконец, всем известно, что вы, Ванечка, не публичный человек, не любите вы всеобщее внимание. Тем не менее, помимо своей воли и вопреки своим мечтам, вы успели стать настоящим литературным персонажем. Появились апокрифы про вас, некие подражания… даже от первого лица… Вы видите, к чему я веду?
Пока что я видел только ширму.
Впрочем, если оглянуться, можно было обнаружить нескончаемые, в две стены, стеллажи с книгами — высотою до потолка, со специальной стремянкой, чтобы добираться до верхних полок; а если скосить взгляд влево от ниши, можно было увидеть модную в девятнадцатом веке «горку», то есть застекленный с трех сторон шкаф, на прозрачных полочках которого были расставлены фигурки и статуэтки кошек, котов и котят — с бантиками, с розочками, в полном соответствии с породой и шаржированные, белые фарфоровые и красные глиняные, миниатюрные стеклянные и большие меховые, а также хрустальные, бумажные, из натуральных камней, а также копилки в форме котов, коты-колокольчики, подушечки для иголок и свистульки, — здесь, очевидно, была выставлена часть знаменитой коллекции Строгова…
«Апокрифы от первого лица». Виноват ли я в том, что некоторые авторы страдают душевными расстройствами? Я вот, наоборот, все чаще думаю о самом себе от третьего лица, но беда эта — моя и только моя… Что хотел сказать мне Учитель? Когда-то мы с ним уже имели разговор насчет моих повестей. Это было в Ленинграде, холодный дождь стучал за окном, но мнение, высказанное мастером, было солнечным и теплым. Вы столько всего напридумывали, что глаза разбегаются, добродушно потешался он. И инопланетный город на Марсе, и блуждающий меж звезд зоопарк, и психодинамическое поле мозга на службе Родины. И люди у вас почему-то все такие хорошие, и меня классиком выставили, будто я давно уж как помер. Так и хочется пожить в вашем мире, развлекался он, душа так и рвется включиться в непримиримую, бескомпромиссную борьбу хорошего с отличным… а я, встав по стойке «смирно» и выкатив на него бессмысленные глаза, орал в ответ: так точно, господин капрал! нужно лучше! но некуда, господин капрал!.. а он благожелательно кивал, листая мой томик, и цеплялся взглядом за гладкие страницы: вот, например, в вашей мемуарной прозе более всего запоминается образ некоего Римайера, наверное, просто потому, что это реально существующий человек, в отличие от некоторых других персонажей, которые явно вымышлены, на что я обиженно возражал, мол, как раз Римайера я выдумал, не было никакого Римайера, и не по этой ли самой причине он получился, как живой… и мастер, исполненный бесконечного терпения, отбрасывал шутки в сторону, чтобы раздолбать автора по существу: «…некоторые ваши представления, милый Ваня, кажутся мне сомнительными. Эта ваша уродливая идея, будто Наставник или Учитель может заменить родителей в воспитании детей, а интернат будто бы может заменить семью… В интернате, друг мой, воспитывают воина, а не человека, и то в лучшем случае. Разделение воспитуемых по половому признаку не приводит ни к чему, кроме осложнений и в без того сложном пубертатном периоде, так что „нового человека“ мы вряд ли такими способами получим…»; на что я отвечал ему, что эта идея, собственно, не моя, а его, и открывал второй том собрания сочинений Строгова, и Дим Димыч с удивлением соглашался… он любил соглашаться с учениками, мудрый автор «Дороги дорог» — учитель учителей, писатель писателей и человек людей… вот такие у нас были встречи, такой стиль общения.
Но какого ответа он ждал от меня теперь?
— Вы преувеличиваете мои успехи, — сказал я. — Хотите, чтобы я раздулся и лопнул от гордости.
За ширмой кхекали, сморкались и скрипели пружинами, и длилось это довольно долго. Наконец Строгов снова заговорил:
— Успехи, Ванечка. Правильное слово нашли. Мы с вами знакомы давно, но ведь писательством вы увлеклись совсем недавно, да? И за такой короткий срок добились невероятных успехов. Вы всегда добиваетесь результата, каков бы он ни был… Теперь понимаете, примеры чего я вам приводил? Ставя перед собой одну цель, вы поражаете совсем другую. Я не утверждаю, что эта вторая цель недостойна такого стрелка, как вы, она просто другая.
Кот на столе звучно зевнул и вдруг поднялся. Я помнил этого последнего из Калямов еще молодым, еще по Ленинграду: тогда он был серо-голубым, но сейчас он был скорее серым, чем голубым. Постарел Калям Шестой, располнел. Коты, к счастью, стареют быстрее хозяев. А когда коты-крысоловы начинают вдобавок толстеть, то прежде всего толстеют щеки и хвост. Он примерился и прыгнул, взлетев на самый верх стеллажа, и пошел себе по верхам полок, снисходительно поглядывая на происходящее.
— Калямушка… — сказал Строгов. — Да. Так вот, Ванечка, вы стали литературным персонажем. Не обидитесь, если я дам портрет литературного персонажа Жилина?
— Погодите, только блокнот достану, — сказал я, не двигаясь.
— Жилин — человек действия. Старый космолетчик, прошедший через многое, видевший смерть друзей, вернувшийся на Землю для того, чтобы что-то делать, а не наблюдать. На Земле ему пришлось научиться стрелять в людей. И теперь он умеет как никто другой постоять не только за себя, но и за идеалы, которые у него есть.
Я заставил себя засмеяться.
— Портрет прекрасен, — сказал я. — Жаль, что прототип несколько отличается от персонажа.
— Конечно, конечно — сказал Строгов. — Вопрос в том, будет ли этот герой сидеть в кресле, когда каждая клеточка тела требует: вмешайся, включись, встань в ряды единомышленников. Служа своему идеалу, сможет ли он ограничить себя литературной работой?
— Нет, наверно, — сказал я.
— В том-то и дело.
— Мой идеал — счастье, — с отчаянием возразил я.
— Это и страшно…
Калям добрался по верхним полкам до противоположного угла кабинета и растянулся там, свесив щеки вниз. Устроился он прямо на одной из книг, положенных плашмя. Это был здоровенный подарочный фолиант, в коже и золоте (названия не было видно), хранившийся отдельно от остальной библиотеки. Любимое место, надо полагать, лежбище зверя. Теперь кот видел не только меня, но и хозяина за ширмой, и ради этого, собственно, была им предпринята смена дислокации.
