Глава вторая
Когда Синяя чаща осталась далеко позади, Лохмач объявил передышку и остановил рой светляков, летевший впереди. Чуть отклонившись от пути, они выбрали более или менее свободное от зарослей место и расположились на теплом мхе возле разлапистого ягодного куста. Светляки послушно облепили его листья. Лохмач, напряженно молчавший и зыркавший глазами по сторонам все время, пока они шли мимо Синей чащи, теперь стал возвращаться в свое нормальное состояние.
— Ну, кажется, пронесло… — облегченно бухнул он, ставя мешок между ног. — Уж как я ее не люблю, эту Синюю чащу, терпеть я ее просто не могу…
— Кто это тебя ей так напугал? — сказал Сухой, вытаскивая из недр своего мешка кусок вяленого мяса. — Ничего там особенного нет, разве что синяя…
— Как же это ничего особенного? — возразил Лохмач, взмахнув руками. — Разве может быть ничего особенного, когда мимо нее идешь и со страху трясешься! Известное дело: от синей травы ничего хорошего не жди, а там, кроме травы, и кусты, и цветы, и даже некоторые деревья синие… Иду, а по спине мурашки шныряют, ноги подгибаются, думаю, того и гляди сейчас чудище какое выбежит!
— Подумаешь: синие, — сказал Сухой. — Ну и что? Чаща как чаща.
— Туда лучше не соваться, — заметил Ворчун. — Народ всякое про нее говорит. Идешь себе мимо — и иди, а туда заходить вовсе и ни к чему. А то зайдешь ты в Синюю чащу, понимаешь, да потом и не выйдешь уже обратно.
— Вранье все это про чудищ… — сказал Сухой. — Нет там никого. Пусто и все. Что же тут страшного, ничего страшного тут нет.
— Как же нет ничего страшного, — снова не согласился Лохмач, — когда мне до сих пор страшно? Уж далеко мы от нее отошли, а все равно не по себе. Мужики говорили, в этой чаще уроды появляются. Я их не видел ни разу и не хочу видеть, и в чащу эту проклятую не пойду, лучше ее подальше обходить…
Кандид вытащил из поясного мешка фляжку и отвинтил пробку.
— На, хлебни, полегчает, — сказал он и протянул фляжку Лохмачу.
Лохмач с готовностью припал губами к фляжке, но пить из нее не умел, и жидкость потекла струйками по подбородку и шее.
Ворчун выдрал пучок мха, ковырнул пальцем землю и попробовал ее на вкус.
— Ну как? — поинтересовался Сухой, жуя мясо. Ворчун пожевал губами, недовольно сплюнул под ноги, сорвал несколько бледных ягод с куста и бросил в рот.
— Не… — Он махнул рукой. — Показалось. Я и не помню, когда последний раз съедобную-то находил. Давно уже не находил съедобную. Ищешь, ищешь ее, заразу такую, и все одно не находишь. И ягоды какие-то невкусные, а вроде крупные ягоды.
Кандид тоже сорвал несколько ягод и съел. Ягоды были сытные, но совсем безвкусные, травянистые. Лохмач, вытираясь ладонью, вернул ему фляжку.
— Я вот давно у тебя хотел спросить, Умник, — сказал он, где это ты такую штуковину раздобыл? Чудная больно и не пахнет ничем. Так не бывает. Умник, чтобы вещь ничем не пахла! Никто в племени не понимает, где ты ее взял.
— Нашел, — ответил Кандид. — В лесу и нашел. Недалеко от Мертвых полян.
— Путаешь ты что-то, Умник, — усомнился Ворчун. — В лесу такие не растут, сомневаюсь я, чтоб такие в лесу росли. Если только, конечно, в Синей чаще ты ее взял, но и то сильно сомневаюсь…
— В лесу всякое бывает, — изрек Сухой. — Иногда думаешь, что так не бывает, а на самом деле — бывает. Еще и не такое бывает в лесу. В лесу, что хочешь, может вырасти.
— Да не росла она, — сказал Кандид. — Не росла, поймите. На дереве висела, высоко… Я с дерева ее снял.
— Как же она туда залезла? — пожал плечами Ворчун. — В толк, однако, не возьму, может, ты все- таки путаешь, Умник?
Кандид вздохнул и задумался на минуту, как бы это объяснить Ворчуну, что никуда бедная фляжка не залезала, что забросили ее на дерево давным-давно, а может, не забросили, а просто уронили, с вертолета, допустим, уронили… Тряхнуло машину в тот момент, когда кто-то пил в полете, и упала она вниз, и лежала себе там в ветвях неизвестно сколько времени, пока он ее на солнце не заметил…
— Я тебе, Ворчун, попозже растолкую, — сказал Кандид. — Я лучше грибов поищу.
Он поднялся, обошел кустарник, высматривая и вынюхивая в темноте грибы под деревьями, среди пышного мха и волнистой травы. Наконец, он обнаружил молодое семейство грибов за трухлявым, осклизлым бревном, спугнув при этом кого-то мелкого и юркого. Зверек выбросил гриб и стремглав исчез во мраке. Кажется, это был колотун. Грибы оказались вкусные. Кандид собрал их в охапку и вернулся.
— …опасно с ними связываться, Лохмач, — говорил тем временем Ворчун. — Ты когда-нибудь близко к Трещинам подходил? Или внутрь заглядывал? Вот это страх так страх!.. Потому как пропасть без дна там, если свалишься, так никто тебя потом уже и не вытащит, сомневаюсь я, чтоб можно было оттуда вытащить. Разве что — кучу костей. Я вниз-то глядел пару раз, думал, угляжу чего там внизу, у Трещины-то этой происходит, так ничего не углядел. В нее глядишь, глядишь, в заразу, и все одно ничего не углядишь, один там мрак, и больше уж глядеть-то не хочется. А ширина какая? Ведь ни один, понимаешь, прыгун не перепрыгнет!
Кандид свалил грибы на мох и сел. Ворчун ухватил один гриб и стал жевать.
— А ты чего не ешь, Лохмач? — спросил он. — Небось, после Синей чащи страху-то натерпелся, так проголодался? Это хорошие грибы.
— Я без бродила не люблю, — ответил Лохмач. — Не привык я — без бродила. Не потащу же я с собой горшок-то, кто ж в разведку с горшками ходит, спрашивается? Да и ни к чему здесь наедаться, нам еще топать, да Безымянное озеро переплывать, да еще на склон карабкаться… Зачем это нам наедаться, животы набивать, нам это вовсе ни к чему.
— А хуже Трещин — это, я вам скажу, Земляные дыры, — продолжил рассуждать Ворчун. — Трещину — что? Ее, коли заметил, обходи себе стороной, правда долго обходить придется, а дыры — шиш! Ты дыру- то в траве, не увидишь, маленькая она, дыра-то… Сомневаюсь я, чтоб ее увидеть можно было. Если, конечно, специально нагнуться и искать, то заметишь, а так — зазевался и провалился. Помню я, охотились мы на брюхоноса, далеко ушли, аж к Забытым болотам забрались, как уж мы туда забрались — ума не приложу. Не знали мы, что и туда уже Отвердение добралось, топаем себе и топаем, еще удивляемся: куда, понимаешь, болота-то подевались, должны быть болота с брюхоносом, иначе для чего мы туда приперлись, ежели ни брюхоноса, ни болот нет! А брюхоносу без болота никак нельзя, это все знают. Идем, значит, и удивляемся, и тут Косой как ухнет в Земляную дыру, мы понять ничего не успели! Шел себе человек, шел, и — шасть под землю! Не было б в руках у него копья, не увидели б мы больше Косого, сомневаюсь я, что мы б его увидели. Дыра, конечно, не особо широкая была, да и Косой-то не шибко толстый, вы Косого видали, разве он толстый, был бы он толстый, может, и застрял бы, а так — нет, висит на копье и орет со страху…
— Это ты складно рассказываешь, Ворчун, — проговорил Сухой. — Хорошо говоришь. Только Косой, когда рассказывал этот случай, говорил, что это ты, Ворчун, в Земляную дыру провалился. Ты, говорил он, там болтался, как сопля, значит, в ноздре, и на помощь звал.
— А ты здорово уши-то не раскрывай! — тут же взвился Ворчун. — Пораскрывали, понимаешь, уши и слушают, чего им Косой болтает! Он тебе наболтает, этот Косой, ты только успевай уши раскрыть, как он уже наболтает, знаем мы таких болтунов… Пусть он тебе лучше расскажет, как его рукоеды на дерево однажды загнали! Сомневаюсь я, что он тебе расскажет, этот Косой. Как-то, пойду, говорит Косой, рукоеда завалю, нож себе новый сделаю, и поперся, дурень, в одиночку. Сейчас, конечно, не те времена, когда подруги на нас рукоедов стаями напускали, но три рукоеда — это не шутка, даже если они не натравленные, мало что у них в башках крутится… А ежели ты еще и один с ними встретился, то лучше бы держаться подальше! Как бы они сами из твоих костей чего не понаделали. Так они, видно, и решили: понаделаем-ка из этого дурня чего-нибудь этакого, чтоб оно, понимаешь, лежало себе, не дергалось и на них, рукоедов,
