у себя в комнате и заявила, что у нее болит голова.
— Это она просто злится, — сказала Лиза Ксении.
Они втроем сидели в чайной комнате и ожидали Прасковью Антоновну.
— На что же она злится?
— Из-за визитных карточек. Она никак не ожидала, что князь уделит всем равное внимание. Вам, как и ей, — ответила Лиза.
— Вот еще! Злится… — пробормотала Ксения.
— С вами поедет матушка, — сказала Лиза. — И Лукерья Антоновна.
— Как хорошо! — обрадовалась Ксения. — Тетушка уж верно расскажет что-нибудь интересное. А кузина Анна дулась бы всю дорогу и все бы только портила…
— Перестань, Ксения! — одернула ее Саша. — Что ты такая злая?
— Я просто не понимаю, отчего мы в такой немилости у сестрицы Анны? Ежели б она приехала к нам гостить, разве б мы так себя повели?..
— Тихо, тихо! — одернула сестру Саша.
В комнату вплыла Прасковья Антоновна. Следом за ней вошла и ее сестра.
— Ну, племянницы, готовы ли вы? — спросила Сонцова.
— Да, тетушка! — бодро ответила Ксения и резво вскочила. — И просто в нетерпении! Куда мы поедем?
— В Летний сад. — И все четверо вышли из комнаты.
Саша, обернувшись, помахала Лизе рукой. Та скорчила печальную гримасу: ей предстояли занятия с гувернанткой вместо прогулки с кузинами. Последними фразами, донесшимися до Лизы, были:
— Быть может, там сегодня гуляет сам император, — это говорила Прасковья Антоновна.
— Император?.. Вот так запросто? — изумилась Ксения. — Но разве…
Разговор продолжился уже в пути, и Лиза не услышала его окончания.
По Летнему саду гуляли дамы и кавалеры, девицы с почтенными матронами, с собачками и зонтиками в руках. Некоторые раскланивались друг с другом. Кланялись по-разному: были и глубокие, и подобострастные поклоны, и легкие кивки головы свысока, и поклоны почтительные, с нежною улыбкою, и еле заметные переглядывания. Словом, все многообразие человеческих отношений в сей Пальмире проходило перед сестрами.
Тут же чинно гуляли дети в картузах и шляпках с няньками, были и коляски, и собачки разных пород — на руках у горничных и на поводках, и все остальное, чем так славна столица.
Пряча свою провинциальность, Ксении стоило немалых трудов сдерживать себя, чтобы не оглядываться по сторонам и делать вид, будто все это ей знакомо. Рот ее сам невольно приоткрывался в изумлении. Саша также с любопытством смотрела по сторонам, но вовсе этого не скрывала, и расспрашивала тетушку.
— А вот и его светлость! — громко сказала тетушка.
Князь Ельской почтительно поклонился Сонцовой и ее спутницам, сделал несколько вопросов об их здоровье, а потом предложил обе руки сестрам.
Ксения с радостью приняла общество Владимира Алексеевича и тут же принялась его расспрашивать о столице, о вчерашнем бале. Они оживленно обменивались впечатлениями. Саша молча шла рядом, держа князя под руку и слушала болтовню сестры.
Прасковья Антоновна под руку с Лукерьей Антоновной шли несколько впереди. Она все продолжала раскланиваться со знакомыми. Тут же их общество пополнилось еще одним молодым человеком. Молодой поэт Багряницкий подошел к Прасковье Антоновне, поздоровался и его представили девицам, после чего попросил разрешения сопровождать их.
Молодой и симпатичный человек пользуется преимущественным правом на особое внимание со стороны слабого пола. Ксения, взглянув на нового знакомого, не могла разобраться, кто же из двух молодых людей ей нравится больше. И в конце концов пришла к заключению, что военная форма выигрывает более перед штатским платьем. Девушка сделала свой выбор в пользу князя. Хотя Дмитрий Иванович Багряницкий еще не вполне утратил свои позиции в ее глазах.
Сам же Дмитрий Иванович предложил руку Саше, и вскоре они уже увлеченно беседовали о поэзии и, в частности, о литературе. Саша оживилась и, наверное, впервые после долгого молчания разговорилась. Ей приятно было встретить человека, который так же, как и она, был страстный охотник до чтения. Да еще и вкусы их, как оказалось, невероятно совпадали: Саша не очень любила Руссо, критикуя его за излишнюю нравоучительность, и отдавала предпочтение Карамзину и Дмитриеву, а Дмитрий Иванович в этом с ней соглашался. Вдобавок ко всему, в ответ, он упомянул Капниста и даже прочел:
«…Здесь Юлии любезной прах милый погребен,
Я лить над ним ток слезный навеки осужден…», — заставив девушку украдкой вздохнуть. Тут же его спросили: правда ли, что сам он поэт? «Да», — скромно отвечал молодой человек. На просьбу что-нибудь прочесть он некоторое время молчал, затем посмотрел на Сашу и сказал:
— Я никогда не читаю стихов престо так… Но сейчас мне вам отчего-то хочется прочесть…
Он замолчал и тут же тихо начал, наклоняясь к Александре Егоровне:
Князь украдкой поглядывал на спутников и поражался тому, как Саша чудным образом преобразилась и стала совсем не похожа на его вчерашнюю напарницу в танцах. Лицо ее оживилось каким-то внутренним светом, взгляд стал внимательным и серьезным.
Владимир признался себе, что Александра Егоровна нравится ему. И тут же почувствовал укол ревности оттого, что стихи Багряницкого вызывали на ее лице такое милое выражение и глаза ее были обращены только к нему и не видели больше никого вокруг.
Стихи восхитили Сашу. Сама она не умела рифмовать, хотя и страстно желала научиться писать стихи и измарала уже не один лист бумаги. Она по-настоящему любила поэзию. И уж поэтов, конечно, всех почитала гениями и Божьими избранниками. Ей казалось, что тот, кто умеет так ловко облекать свои слова в рифмы, не может быть простым смертным. Но тут их беседу прервали: надо было ехать домой. Багряницкий был приглашен бывать у них в доме запросто, после чего он откланялся. Князь также простился с довольно хмурым видом, хотя и получил приглашение от Прасковьи Антоновны к завтрашнему обеду.
— Как чудесно! Как хорошо! — твердила Ксения. — Никогда у меня не было такого счастливого дня…
Ее восхищало абсолютно все: и сад, и люди, и тетушка, и князь Владимир, и поэт, с которым она умудрилась так мило побеседовать. Прасковья Антоновна посмеивалась над племянницей, подозревая, что та не на шутку увлеклась князем. Однако Ксения вовсе не была им увлечена, просто ее легкий и открытый характер позволяли так думать. На самом деле ее не увлекало ничто и никто в отдельности, а только все вместе — все прелести жизни, которые давали ей ощущение радости и в столице, и в любом ином месте.
Саша же, напротив, была молчалива и погружена только в собственные мысли.
— Что, неужели тебе, Саша, не понравилась прогулка? — спросила ее мать.
