всем народам, с которыми мы воевали. И даже если в далёкой перспективе война, какую он вёл, обещала всем народам благо ещё не испытанного абсолютного мира, то благостная эта перспектива достигалась ценой гибели людей на фронтах и великих лишений в тылу. Добро творилось посредством зла — вот реальность, терзавшая его сознание. Он понимает — тут таится великая загадка философии. Надо наконец расправиться с ней. Дальше, не сделав этого, жить нельзя. И ещё ясней он понимает, что собравшиеся здесь десять человек неспособны в обычном споре бросить свет на тайну, тысячелетиями не разъяснённую человечеством. Он уважает своих сотрудников, но отнюдь не переоценивает мощи их ума. Поэтому он призывает весь мир принять участие в споре, что сильнее — добро или зло? И что — нужней? А для этого самое хорошее — предать проблему строгому суду, и пусть суд оценит меру принесённых им, Гамовым, добра и зла, покарает за зло, поблагодарит за добро. Один из властителей прошлого, когда его генерала, вернувшегося из удачного похода, хотели наказать за допущенные им провины, категорично изрёк: «Победителей не судят!» Он, Гамов, сейчас победитель. И то, что победитель требует суда над собой, придаст особый вес каждому аргументу в судейской дискуссии. Ибо на побеждённого легко валить все грехи. Но если победитель склонится под грузом совершённого им зла, значит, это зло было точно безмерно. Именно этого он и добивается.
— То есть чтобы вас осудили за безмерность вашего зла? — иронически уточнил я.
Он поспешно поправился:
— «Осудили» — в смысле «оценили». Я не жажду кары, но хочу объективного понимания собственной деятельности.
— Не только вашей, но и нашей. Мы были вашими помощниками.
Он ответил с вызовом:
— Я принимаю всю вину за зло на себя. И ответственность за него согласен нести один. Добро разделю с вами, Семипалов.
Пока Гамов излагал своё неожиданное желание, я напряжённо размышлял. Я понимал, что он ожидал нашего сильного сопротивления, и поэтому заранее отвёл его, объявив, что десяток человек в этом зале, включая и его самого, не могут быть судьями в великом философском споре. И не постеснялся упрекнуть, что мы опасаемся за собственное благополучие — и почти высокомерно освободил от ответственности не только за свои идеи, но и за их осуществление. Это было обдуманное оскорбление. Но оно затыкало наши протестующие рты. Одного он не учёл. Он превосходил нас всех в творении идей, но претворял их в жизнь, главным образом, я — это была моя прямая обязанность. И заодно обязанность всех его других помощников. Я видел по их лицам, что от меня они ждут противодействия Гамову.
— Итак, публичный суд по поводу философских проблем, — сказал я, — довольно оригинальная криминалистика! Но кто судьи? Уж не Гонсалесу ли вы поручите быть арбитром? Уж не он ли разрубит своим карающим мечом узел, который за тысячелетия не могут распутать глубокие философские умы?
— Именно Гонсалесу мы и поручим суд. — Гамов игнорировал мои насмешки. — Он будет судить не философскую проблему, а моё участие в ней, меру моей собственной вины в политике. Уверен, что Гонсалес с этой задачей справится.
Я обратился к Гонсалесу:
— Вы даёте согласие на суд по самообвинению Гамова?
— Гамов уже говорил со мной. И я согласился.
— Вот как — уже говорил? После мирной конференции?
Меньше всего я мог ожидать того, что ответит Гонсалес:
— Раньше. Первый разговор состоялся, когда Гамов предложил мне стать министром Террора.
— Значит, задолго до нашей победы, в дни, когда мы стояли на грани поражения, вы согласились с Гамовым, что будете его судить, если он станет победителем? Очень интересный разговор! А если бы всё- таки была не победа, а поражение?
— При поражении и без меня хватило бы для нас судей.
— Для всех нас, а не для одного Гамова, тут вы правы. Ещё вопрос, Гонсалес. Ваш Чёрный суд не считал обязательным наличие хорошей защиты, ограничиваясь обвинением. Вы и Гамова собираетесь судить без квалифицированной защиты?
— Гамов сам подобрал для себя защитника и обвинителя.
Я повернулся к Гамову.
— Вы назовёте обвинителя и защитника?
— Я говорил об участии в суде с редакторами газет Константином Фагустой и Пименом Георгиу.
— Естественно. Пимен ревностно восхвалял нас, ему и быть вашим защитником. А Фагуста нас рьяно клял — лучшего обвинителя и не подобрать.
— Вы неправильно оцениваете их действия. Пимен Георгиу взял роль обвинителя, таково было его желание. А Фагуста согласен быть защитником.
Мне показалось, что я нащупал слабость в позиции Гамова.
— Фагуста, вечный ваш обвинитель, — защитником? А Георгиу, столь же вечный ваш прислужник, — обвинителем? Гамов, такое распределение ролей не гарантирует объективности ни обвинения, ни защиты.
Гамов сразу уловил, куда я клоню.
— Вы опасаетесь, что прислужник станет плохим обвинителем, а вечный критик будет неубедительным защитником? И что суд превратится в фарс? Этого не будет. И Георгиу, и Фагуста дали мне обещания точно выполнять свои обязанности.
— Дали искренние обещания быть объективными? Вы и с ними говорили задолго до победы?
— Именно так, — холодно подтвердил Гамов. — Разговор о грядущем суде произошёл в тот день, когда они согласились стать редакторами газет, противостоящей одна другой.
— И я об этом ничего не знал! Своеобразно вы понимали роль своего заместителя, Гамов!
Гамов пожал плечами.
— Суд даст ответ на причины утаивания от вас моих действий.
— Только ли от меня? — Я обратился сразу ко всем: — Кто ещё знал, кроме Гонсалеса и двух редакторов, что Гамов планирует после победы суд над собой и заранее намечает, кто какую позицию займёт в суде?
Все члены Ядра дали отрицательный ответ. Я подвёл итоги:
— Мы услышали совершенно невероятное предложение. Президент объединённого мира в качестве первого своего государственного акта издаёт указ о суде над собой. Думаю, Гамов, на этом можете закончить наше удивительное совещание.
И тут слово взял Гонсалес:
— Подождите закрывать Ядро. Гамов взял все возможные преступления на одного себя. Он не собирается никого обвинять, он только самообвинитель. Но я был больше чем помощником Гамова — его рукой. Как и он, я должен предстать перед судом.
— Вы о чём говорите, Гонсалес? Перед каким судом?
— Перед тем судом, который будет судить Гамова. Перед судом, который я сам возглавляю.
Мне было не до смеха, но я рассмеялся. Никто не поддержал моего неестественного веселья. Очень много грозных следствий вытекало из самообвинений Гонсалеса. Любой из нас, оставаясь помощником Гамова, имел самостоятельность в своей области, хоть и не мог выспренно назвать себя рукой диктатора.
— Гонсалес, вы городите чушь! Вы идёте дальше Гамова в нагромождении несуразиц. Он себя только отдаёт под суд, то есть в чужие руки, вы же собираетесь устраивать собственный суд над собой, то есть вручаете себя в свои же руки. Какая здесь возможна объективность?
Гонсалес усмехнулся новой для меня усмешкой. Правда, она и раньше, бывало, изредка появлялась на его лице, немного печальная, очень человечная, только она казалась мне лицемерной: я так ненавидел Гонсалеса, что всё в нём виделось мне отвратительным. А сейчас улыбка эта объяснила, что нет нагромождения несуразиц, а есть очень серьёзное решение, и нельзя подозревать, что он, обвиняя себя, намерен себя выгораживать.
— Наш руководитель отвергает доктрину «победителей не судят» и, сам победитель, потребовал суда на собой. Я последую его примеру.
