— Даже не представляю себе, чего он хочет.
Мы постучались в кабинет Гамова. В прихожей ещё не было телохранителей, как это стало обычным впоследствии. Гамов показал нам на диван, а сам сел за стол — создавал впечатление, что разговор, хоть и личный и секретный, будет всё же в чём-то и служебным. Я так понял распределение мест, но Елена не приучилась ещё ощущать значение мелочей, зато точней чувствовала подспудность. Она лучше подготовилась к беседе втроём, чем я.
— Хочу договориться о совместных действиях против наших врагов, — начал Гамов. — Надо перехитрить разведку врага. Повести её по ложному следу. Без вашей доброй помощи сделать это трудно.
Он помолчал, переводя глаза с меня на Елену и с неё на меня. Терпеть не могу, когда в меня долго всматриваются.
— Вы хотели нас сразу заинтересовать, Гамов. Считайте, что добились своего. Слушаем дальше.
— Хочу продолжить игру в дезинформацию. Через Жана Войтюка, — сказал дальше Гамов. — Сведения, переданные Войтюку Вудвортом, имели большие последствия. Ясно, что Войтюк пользуется в разведке высоким авторитетом. Лишь полной верой в его информацию можно объяснить энергичные действия маршала Вакселя. Быстрый ответ на подкинутую лживую информацию поставил нас в трудное положение. Не исключено, что Вудворт пережал в информации. Чтобы впредь такого конфуза не повторялось, надо разъединить Войтюка с Вудвортом и свести с человеком, более осведомлённым в государственных и военных делах. Ибо лишь такой человек сумеет передавать шпиону нужную нам информацию по всем вопросам, а не только по проблемам специального ведомства. Есть ли у нас такой человек?
— Даже два. Прежде всего вы, Гамов. А вторым, смею надеяться, буду я.
— Правильно, двое. В моё окружение Войтюку не войти. Значит, вы, Семипалов. Хочу перевести Войтюка к вам. Вам нужны свои консультанты по международным делам. Отличные возможности для контакта.
Я помедлил, прежде чем задать следующий вопрос. Гамов знал, о чём я буду его спрашивать, — и волновался ещё больше, чем я. В минуты большого волнения он съёживался и бледнел: состояние, противоположное налетавшей на него ярости, тогда лицо наливалось кровью.
— Хорошо, контакт. Но какого рода? Сдружиться с Войтюком и в приятельской болтовне делиться с ним государственными секретами?
— Нереально. Если Войтюк и вообразит, что достиг приятельства с вами, и уверится, что вы болтун, то его хозяев в этом не убедить. Они глубоко изучают ваш характер.
— Тогда — измена, Гамов. Не реальная, а обманная, так? Притвориться, что я враг всему, что у нас делается, враг вам, враг самому себе, враг своей родине? Я верно понял вашу мысль?
— И верно, и неверно. Враг мне — верно. Но почему враг своей родине? Диктатор ещё не вся страна, а только человек, захвативший в ней верховную власть. Вы играете роль моего соперника, человека, считающего, что сами вы куда бы лучше правили страной. И в дружеских разговорах с Войтюком критикуете мои действия, а попутно снабжаете его секретной информацией, которая должна дезориентировать врагов.
— Не подойдёт. Соперничество с диктатором ещё не повод становиться на путь измены. Договаривайте — хотите причин для нашей вражды более личных, чем политическое соперничество?
— Договариваю — именно так! Вы должны изобразить моего личного, моего интимного врага.
Если у Елены и были сомнения относительно её роли в предполагаемой игре, то теперь они рассеялись. Она вспыхнула, глаза её зло заблестели.
— Вы хотите сделать меня своей любовницей, Гамов, чтобы превратить моего мужа в своего личного врага?
Гамов редко улыбался, почти никогда не смеялся. Возбуждённым, возмущённым, разгневанным, категоричным я видел его часто, но просто улыбающимся — почти не приходилось. А сейчас он улыбался, и улыбка мне не понравилась. Она была из тех, какие называются душевными, такими улыбками стараются расположить к себе, скажу сильней — задурить и очаровать.
— Только сделать вид, что вы моя подруга, Елена. Ваш муж ревнив, он сам в этом признаётся. И об этой его черте, конечно, быстро дознаются противники. Почему не сыграть на ревности вашего мужа для успеха государственных задач? Сыграть только на представлении о его ревности, а не возбудить её реально. Тогда его тайная недоброжелательность ко мне в глазах противников станет обоснованной — и любая информация от него приобретёт доказательность. Вот такую предлагаю игру.
Я молчал. Мне вспоминалось, что Гамов дознавался, ревнив ли я, задолго до того, как стал важной политической фигурой — загодя прикидывал, как станет действовать, когда будет диктатором. И ни о каком Войтюке мы тогда не знали! Я почувствовал себя бессильным против него. Игра расписана неотвергаемо, роли розданы — и властный кивок режиссёра командует выходить на сцену!
Елена тронула меня за руку.
— Андрей, что скажешь мне?
Я сделал усилие, чтобы говорить спокойно.
— По-моему, игра стоит свеч.
Гамов радостно сказал:
— Вот и отлично! Разыгрываем треугольник, классический для внешнего глаза, но совершенно неклассический по сути.
Он снова восхвалял свои неклассические методы борьбы! А я вдруг ощутил, что он проигрывает. Он хотел возбудить во мне видимость тайного недоброжелательства, сохранив реально мою преданность и служение его воле. И преданность, и служение сохранялись, тут он не ошибся. Но появилось что-то новое в моём отношении к нему. Какая-то внутренняя холодность — первый признак реального, а не выдуманного недоброжелательства. У Елены блестели глаза, она уже входила в свою новую роль политической актрисы.
7
К чести Омара Исиро, ни стерео, ни газеты не приукрашивали военного положения. На уличных стереоэкранах Забона ежечасно вспыхивали цветные схемы расположения наших и вражеских войск. Мы втроём — Пеано, Прищепа и я — промчались с вокзала в штаб обороны. Я остановил машину у газетного киоска, купил «Трибуну». Лохматоголовый лидер оптиматов Константин Фагуста воспользовался нашими неудачами на фронте для очередного удара по Гамову. Неистовый редактор «Трибуны» крупными буквами извещал в заголовке им же написанной статьи, что «и одного бумажного калона не стоит наша разведка». И доказывал, что только дураки либо предатели могли проглядеть крупное сосредоточение неприятельских сил на северном фланге.
Я передал газету Прищепе, потом её прочитал Пеано. Главнокомандующий, как всегда, мило улыбался. У Прищепы зло сверкали глаза. Он ненавидел Фагусту. Он и раньше говорил мне, что не понимает, почему Гамов покровительствует этому истерику.
— В народе — тревога. Тревогу Фагуста отразил, — заметил я. — Этого у него не отнять — острого ощущения наших провалов. Но откуда он берёт свою информацию, Павел?
— Каждый день — от Исиро. После особо скандальных статей его вызывает Гамов. Но Фагуста — единственный человек, на которого Гамов мало влияет и пока мирится с этим. — И Прищепа добавил со злостью: — Долго это не продлится. Я подберу ключи к секретам вызывающего поведения редактора «Трибуны» — и Гамов поймёт, с какой гадиной имеет дело.
Это прозвучало достаточно грозно. В отличие от Гамова, мой друг Павел Прищепа — как, впрочем, и все мы, друзья Прищепы, — не был одарён способностью провидеть грядущее.
В штабе мы познакомились с последней картой боевых действий. Карта выглядела безрадостно. На Забон наступало в пять раз больше неприятельских дивизий, чем мы могли выставить на защиту. Я смотрел на карту и снова думал, что лучший исход — объявить Забон открытым городом. Чтобы избавить от
