Но военный руководитель страны? Нет, таким я себе его ещё не представлял. Гамов потом назвал меня своим первым учеником и последователем. Павел Прищепа, командир разведки добровольной дивизии «Стальной таран», с бо?льшим правом мог носить звание: «первый ученик Гамова». Он сразу поверил в него.
— Какие ещё новости, Павел?
— Пока никаких. Аэроразведка не показала сосредоточения противника на нашем участке. Ты тревожишься?
— Очень! Меня пугает безоблачность неба, тишина… Слышишь эти звуки, Павел?
— Птицы поют. Это плохо?
— Ужасно! Столько дней мы не слышали птиц! Когда запускают метеогенераторы, птицы немеют, звери замирают. Врагу самый раз напасть на нас, пока мы не укрепились на этом берегу. Так бы сделал любой грамотный военачальник. А они бездействуют!
— Известий об их действиях нет, — повторил Павел.
— На войне отсутствие новостей — очень неприятная новость, — сказал я со вздохом. — Пойдём в штаб.
Штаб разместился в небольшом особняке. В зале работали офицеры разных отделов дивизии. Я прошёл к генералу. Прищепа лежал на диване. Я присел рядом. В одном из недавних боёв неподалёку разорвался резонансный снаряд. Прищепу трясло с такой силой, что сбежавшиеся санитары едва натянули на него тормозной жилет и ещё минут пять возились, пока ввели жилет в противорезонанс. После такой вибрационной пытки обычно отправляют в госпиталь, но генерал не захотел оставлять командования. Он уверял, что чувствует себя неплохо. Леонид Прищепа принадлежал к здоровякам. Но что до выздоровления далеко, мы все понимали.
Он повернул ко мне темнощекое, темноглазое лицо, встопорщил седые усы. Он здоровался улыбкой, такова была его манера для близких. Я принадлежал к самым близким из его подчинённых.
— Холодно, генерал? — спросил я. Все вытерпевшие сильную вибрацию долго страдают от недостатка тепла.
— Не холодно, а зябко. Что на позиции, Андрей?
— Полное спокойствие.
— Тебя тревожит спокойствие?
— А как иначе? Враг подсунул загадку своей невозмутимостью.
В комнату, — как всегда, очень быстро — вошёл Гамов. За ним показался Павел. У Гамова зло сверкали глаза. Павел был бледен.
— Новая беда, полковник? — спросил Прищепа.
— Пусть скажет ваш сын!
Павел способен запоминать сводки и сообщения наизусть. Дар из кратковременных, на часы, в особо важных случаях — на сутки. В пределах этого времени он излагает известия, словно читая их. Внятно отчёркивая запятые и точки, он передал свежую радиограмму из Адана. Патина не вынесла удара соединённых армий и запросила сепаратного мира. Вилькомир Торба объявил, что не хочет подвергать военным разрушениям свою прекрасную страну. Он переоценил могущество Латании. Председатель Маруцзян обманул его, выставив не профессиональную, а добровольную армию. Надежды на победу нет. Великодушный президент Кортезии господин Аментола заверил его, что никто из сложивших оружие патинов не подвергнется репрессиям. Блюдя достоинство своего великого народа и полный высокого рвения прекратить кровопролитие, президент Патины Вилькомир Торба приказывает своим войскам организованно прекратить борьбу.
— Измена! — сказал Прищепа. — Спровоцировали нас на войну за их интересы. И при первой же неудаче изменяют нам!
— Пока только предательство, а не измена, — мрачно поправил Гамов. — Пока только отходят в сторону, оставляя нас один на один с врагами. Но скоро они открыто перейдут на сторону Кортезии и повёрнут оружие против нас. Я говорил это вам уже давно. Верить такому лицемеру, как Вилькомир Торба!
— Да, вы говорили, Гамов, что верить патинам нельзя. А я им верил, а вам не верил. Да что я! Как Маруцзян, столько лет стоявший в центре мировой политики, не раскусил его?
В глазах Гамова загорелась злая издёвка.
— Вы спрашиваете, почему Маруцзян столь непроницателен? Всё просто, генерал. Маруцзян — тупица. Хитрец всегда обведёт дурака вокруг пальца. Именно это и произошло.
Прищепа с усилием приподнялся.
— Пойдёмте к операторам. Боюсь, что выход Патины из войны прояснит загадку спокойствия на нашем участке.
По дороге в операторскую я тихо сказал Гамову:
— Укоротите язык! Майор Альберт Пеано всё-таки родной племянник Маруцзяна.
— И не подумаю! — резко бросил Гамов. — Пеано не просто племянник, а, как вы точно выразились, «всё-таки племянник». Альберт — умнейший юноша и наблюдал Маруцзяна со своего младенчества, это кое-что значит. Неужели вас не удивляет, что Пеано заслали в боевую дивизию? Если Пеано попадёт у нас под резонансный удар, дядюшка вздохнёт с облегчением. При Альберте можно говорить свободно.
В зале два оператора склонились над картой, расстеленной на длинном столе. Один, двадцатидвухлетний, невысокий, живой Альберт Пеано, и был племянником главы правительства. Что он не в чести у своего дяди, мы слышали. Но я сам дважды присутствовал при его разговорах с Маруцзяном: и голоса, и слова, самые душевные, слухи о вражде не подтверждали. Второго оператора, Аркадия Гонсалеса, преподавателя университета, я уже видел на «четверге» у Бара и кое-что говорил о нём. Теперь скажу подробней. Я уже упоминал, что он был высок, широкоплеч, очень красив, с женственным тонким лицом. Внешность обманывала. Всё в нём было противоречиво. Он как-то на моих глазах ухватил за трос идущий мимо трактор и потащил его назад. Человек такой силы и такого роста мог стать светилом баскетбола, а он ненавидел спорт. К нему устремлялись тренеры знаменитых баскетбольных команд, но ни одному не удалось вытащить его в спортивный зал. Самого настойчивого тренера он взял за шиворот и снёс из своей комнаты на четвёртом этаже на университетский дворик и, в присутствии хохочущих зрителей, обвёл широкий круг его размякшим телом с бессильно болтающимися ногами. Потом ласково сказал: «Будь здоров! Больше не приходи!» Оба они, Пеано и Гонсалес, сами напросились в операторы. Но если Альберт с интересом вникал в военные дела и успешно спланировал операции отхода с боями, то Гонсалес оставался равнодушным к тому, что делал. Он добросовестно выполнял приказания Прищепы и Гамова, но не было в нём «военной жилки». Он никогда сам не просился из штаба в бой. Он не был трусом, но воинскую доблесть недолюбливал. В свободные минуты он читал исторические книги. Вначале мне казалось, что он приставлен к Пеано для тайного наблюдения и охраны. Потом я убедился, что он ненавидел саму войну. Исправно воевал, внутренне презирая своё занятие, таков был этот человек, Аркадий Гонсалес, сыгравший впоследствии столь грозную роль.
— Плохие дела, генерал, — сказал Пеано, показывая на исчёрканную карандашами карту. — Родеры нас окружают.
— Пока не окружают. Но окружат, если патины сложат оружие.
— Вы в этом сомневаетесь, генерал? — Пеано усмехнулся. В его улыбке была какая-то отчаянная весёлость. — По-моему, здравомыслящие люди никогда не верили в союзническую надёжность патинов.
— Вы не высказали своих сомнений дяде, Альберт?
Улыбка Пеано стала шире. Он любил улыбаться. Я не верил его улыбке. Она камуфлировала истинное настроение.
— Моему дяде не говорят того, что ему не нравится.
Мы с Гамовым рассматривали карту. Позади и с боков нашей дивизии стояли патины — третий их корпус слева, четвёртый и пятый позади и справа. За пятым корпусом патинов располагалась добровольная дивизия «Золотые крылья», потрёпанная в недавних боях. На левом крыле, за третьим корпусом патинов, восстанавливалась сплошная линия наших войск. Здесь держали оборону профессиональные части, они прикрывали путь на Адан.
