драпануть, но Балкин остановил его.
— Дело есть, нужно побеседовать, — сказал он. — Зови всех прибывших своячков на производственное совещание по вопросу любви. — И заметив, что паренек колеблется, поспешно добавил: — Я серьезно, чудак! Ищите меня вон под теми кусточками, там коменданты не помешают.
Около него собралось шестеро хахалей — здоровые парни, типичные лагерные лбы.
— Плохо, ребята, — вздохнул Балкин, убедившись, что, по случаю раннего времени, основной актив не собрался. — Производственная программа срывается из-за ваших встреч. Есть решение — усилить охрану. Еще комендантов нагонят. Кого поймают, потащут в штрафной изолятор.
Лбы дружно забушевали:
— Сволочь! Падло! Гадюка! Твое что-ли забираем! Иди, знаешь, куда!
А один пригрозил:
— Встретим вечером около барака, все припомним — жаловаться не придется!
Балкин сокрушенно развел руками.
— Да разве это я придумал, ребята? От меня самого требуют — выполняй программу! Кому охота новый срок зарабатывать? Войдите в мое положение.
Ему кричали еще яростней:
— А ты входишь в положение? На десять минуток не отпускаешь баб с объекта. Словечком не перемолвишься. Одно знаете, гады, — работай, работай! От работы кони дохнут, а это же женщина. Что она может?
Балкин снова вздохнул.
— Вот-вот, и я это говорю — не справляются ваши девчата с нормами. И сосредоточиться не могут, все о вас думают. Вам бы помочь им, пожалеть бедных, а вы еще усугубляете. Не сочувствуете своим марухам.
Озадаченные лбы стали защищаться.
— Почему не сочувствуем? Очень даже сочувствуем. Помогаем, сколько можем.
Балкин презрительно покривился.
— Помощь — притащил кусок хлеба! — Он повернулся к пареньку. — Ты, например, дрыхнешь под кусточком, а твоя деваха седьмым потом исходит. А мог бы подойти и подсобить — никто не прогонит. И она бы раньше освободилась, поговорили всласть — не по-собачьи! Нет, на это силенок не хватает!
Лбы быстро посовещались между собой.
— Слушай, начальник! — сказал один. — Котелок у тебя варит, точно. Договариваемся — мы поможем девчатам схватить норму, а ты после сразу их отпускай. Разбегаться далеко не будем. К разводу все явятся, как штык!
— Ну нет! — твердо сказал Балкин. — Тоже дурака нашли! У моего участка жуткая задолженность еще за тот квартал. Кто мне такую нехватку покроет Пушкин? Тридцать процентов сверх дневной нормы наворочаете — пожалуйста, никого не держу. Целуйтесь хоть у вышки, под носом у стрелка. От себя порекомендую комендантам не попадаться.
— Ладно, — сказали парни после нового совещания. — Выбьем тебе тридцать процентов сверх нормы. А свободное время, что останется от рабочего дня, наше. Так что ли?
— Какие сомнения? — заверил их Балкин. — За час свернете задание, уходите через час.
Посмеиваясь, он неторопливо выбирался из кустарника — лбы, летя на вершину, как на крыльях, далеко опередили его.
Уже к вечеру этого дня выполнение норм скакнуло вверх. А когда слухи о новых порядках на десятом участке дошли, до всех, посещавших лесок на склоне горы, Балкин по производственным показателям заметно обогнал соседей. Начальник лагеря полковник Волохов по телефону поздравил Балкина, похвалил его отличное техническое руководство и пообещал исхлопотать награду — два года снижения срока.
— Только не сбрасывать темпов! — кричал в трубку полковник. — Так держать! Верю в твои инженерные знания, Балкин!
— Есть, гражданин начальник! — отрапортовал Балкин. — Доверие оправдаем!
Но сразу же после телефонного звонка Волохова в контору прибежал растерянный старший комендант и потащил Балкина в кандей. Балкин расписался в десяти сутках штрафного изолятора с одновременным исполнением служебных обязанностей и весело — по обыкновению — задумался над нелегкой судьбой тех, кто устраивает перевороты в таких устоявшихся областях, как любовь и промышленное строительство. Среди размышлений он не услыхал, как в камеру вошел Ефим Брычников. Прославленный начальник Нагорного лаготделения долго пронзал взглядом опустившего голову Балкина.
— Даешь? — прохрипел Брычников.
— Работаю помаленьку, — скромно согласился Балкин.
Брычников сел рядом с Балкиным и достал из внутреннего кармана шинели бутылку, два стакана и коробку консервов.
— Чтоб не скучал в карцере, — пояснил он. — И я с тобой пропущу стаканчик. Ну, будем здоровы!
Когда спирт был выпит и консервы съедены, Брычников заговорил опять:
— Ну, дал, ну, дал — за неделю на первое место вымахнул! Голова у тебя, гад! А что лагерный режим нарушаешь, за это придется отсидеть. Не могу дать спуску, понимаешь? Комендатуре дал указание: вылавливать все парочки, которые в рабочее время, ясно?
Он встал и запахнул шинель.
— Пусть коменданты не свирепствуют, — осторожно заметил Балкин. Упадут снова производственные показатели, вас тоже по волосам не погладят.
Брычников ответил, не глядя на Балкина:
— Было у нас в зоне пять комендантов. Ну, мы помозговали, четырех временно перекинули в другие зоны. Боюсь, не справится один, как по-твоему?
— Вот так и совершилась производственная революция на самом отстающем участке Рудостроя, — закончил свой рассказ Балкин. — И как многие великие революции в истории, она вышла за свои законные пределы, перемахнула свои достижимые цели. Мы слишком уж перевыполнили производственные нормы, к нам кинулись перенимать опыт. И обнаружили, каким способом мы рвем производственные рекорды. И придушили нашу замечательную инициативу, как не раз в истории душили великие начинания.
— Как это отразилось на вас? — спросил я.
— Никак не отразилось — ведь из списка на досрочное освобождение не вычеркнули. А Брычникову не везло. На него уже давно сыпались жалобы, стали разбираться. С работы его сняли, не знаю, где он сейчас. Парень он, в общем, неплохой — такой же бандит, как и те, над которыми начальствовал.
Я уже писал, что после двух-трех месяцев житья у Виктора переехал в гостиницу. И, кажется, уже не встречался с Балкиным. В конце навигации 1945 года он выехал на «материк», больше я о нем не слышал. Совершенную им революцию в методах повышения производительности труда погубил ее слишком большой успех. О'Генри назвал один из своих рассказов: «Трест, который взорвал себя» — название вполне подходит и к производственным достижениям замечательного строителя Бориса Балкина.
Виктор Лунев вскоре тоже уехал из Норильска. Раз уж я заговорил о нем, скажу, что судьба в дальнейшем ему не улыбалась. Когда он появился в Норильске, мы все — кто втайне, кто открыто — завидовали ему. Он был из счастливчиков — получил всего пять лет, навесили легчайший десятый пункт пятьдесят восьмой статьи: болтовня, анекдотики. И вышел на волю в сорок третьем, война переломилась в победу — и в лагере, и в обществе наметилось что-то вроде посвежения. Даже причина, по которой ему пришлось покинуть Север, не казалась очень уж зловещей: заныли легкие, надо было сменить климат, получил на отъезд письменные благодарности и добрые пожелания. А после войны в стране задули опять холодные ветры. Бывших заключенных только «пятьдесят восьмую», естественно, — массами возвращали в тюрьмы. Правда, особенно не усердствовали, давали новый срок, если легко к тому подбирались поводы, а если поводов быстро не находилось, выпускали в беспаспортное ссыльное бытие. Мы в Норильске в этом смысле оказались в привилегированных условиях, нас не сажали вновь в тюрьму, а просто вызывали в комендатуру, отбирали паспорта и, оставляя на прежних должностях, объявляли бессрочную, на всю остальную жизнь ссылку. Делались такие поблажки в интересах Норильской промышленности, все же среди
