Он хмуро проговорил:
— Заходи! И товарищи твои… тоже…
Вечер я провел у Фиолы. Вегажители уже не разбегались в страхе, когда я приходил один. Мне становилось с ними все интересней. Интересней всех была Фиола. Она рассказывала, как идет у них жизнь, а я, не вслушиваясь особенно, любовался ею. Она поймала меня на этом.
— Почему ты смотришь на меня, Эли?
— Разве я смотрю?
— Да. И у тебя тускнеют глаза, когда ты задумываешься.
— И этого не знал. Конечно, глазам человека не сравниться с вашими. У нас цвет их один на всю жизнь. Скучноватые, в общем, глаза.
— Зато у вас прекрасная улыбка, Эли. Когда ты улыбаешься, у меня стучит сердце. Почему ты краснеешь?
— Ты очень откровенна. У нас это встречается не так часто.
— Что значит — очень откровенна?
— Как тебе объяснить? Если кто у нас думает, что другой — хороший, он спешит это высказать, чтоб тот порадовался.
— И у нас так.
— Вот видишь! А если видят, что другой плохой — раздражительный, угрюмый, — то помалкивают, чтоб не расстраивать.
— Этого я не понимаю. Он должен радоваться, если ему скажут, что он плохой, — он сделает себя лучше.
— Ну, знаешь! На Земле и машина не радуется, если ее ругают. Впрочем, у нас еще очень много нелогичного.
Она размышляла. Прекрасная, она становилась еще прекраснее, задумываясь. Глаза у нее превращаются в нежно-салатные и разгораются глубже, — когда Фиола поворачивает голову, из тьмы выступают предметы, она освещает их глазами, как огнями. Впрочем, я об этом уже говорил.
— Скоро вас начнут развозить по звездам — и мы расстанемся, — сказал я.
— Тебя это огорчает?
— Да. Я буду вспоминать тебя, Фиола.
— И я. Когда тебя нет, я думаю о тебе. Никому из нас не хочется расставаться с людьми. Вы спустились с неба в наши сердца.
Такие разговоры я мог бы вести часами. Я прижался к ней плечом. Она с удивлением поглядела на меня. Когда же я коснулся губами ее губ, она спросила очень серьезно:
— Зачем тебе это нужно?
Что я мог ответить ей? Я сказал, что такое прикосновение называется поцелуем.
— Не могу сказать, чтоб поцелуи были приятны, — сказала она. — Но я буду терпеть, если тебе этого хочется.
— Тебе недолго терпеть, — возразил я.
— Мне будет не хватать тебя, Эли, — повторила она.
— Мне и сейчас не хватает тебя, — сказал я. — По земным понятиям, ты есть и тебя нет. Ты желанная и недоступная.
— Раньше ты говорил, что я красивая, — напомнила она. — Разве красота недоступна? Ты не отводишь от меня глаз, значит, ты видишь ее?
— Можно быть красивой и желанной, красивой и недоступной — одно другого не исключает. Недоступное бывает порою желаннее.
— Вероятно, потому, что вы, люди, часто жаждете невозможного. У вас есть такая странная особенность.
— У нас много странных особенностей.
— Да. А мы желаем лишь того, что разумно желать. У нас нет недостижимого и недоступного, ибо мы не стремимся к тому, чего невозможно достичь, и не приступаем к неприступному.
— Люди перемерли бы с тоски, если бы были так трезвы, как вы.
— Я и говорю: в вас много странностей.
— Тогда объясни, Фиола, зачем ты сидишь со мной?
— Я беседую с тобой. Ты рассказываешь много интересного.
— Другие люди говорили бы интереснее, чем я, но ты хочешь видеть меня. Почему ты встречаешься со мной, а не с Лусином?
— Ты мне приятней, — призналась она. — Я думаю днем, что вечером увижу тебя, и мне становится от этого тепло. Я не понимаю, что это такое. У нас каждый относится ко всем другим одинаково дружелюбно.
— А у нас отношение к некоторым иное, чем ко всем остальным. Мы называем это особое отношение любовью. И мы не требуем, чтобы любовь была особенно логична.
— Все явления имеют логику. Должна иметь ее и любовь.
— Она имеет ее. Но это особая логика. Тем, кто не знает любви, она покажется сумасбродством. И если мы не замечаем, что любовь странна, то лишь потому, что она широко распространена среди нас. Нет таких, кто не влюблялся бы хоть раз.
— Бедные! Вы, очевидно, проклинаете все на свете, когда на вас сваливается такое несчастье, как любовь?
— Наоборот, благословляем ее, как священный дар. Лучшее в человеке связано с любовью.
— Что именно — лучшее?
— Как бы тебе объяснить?.. Например, рождение новых людей… Без любви оно не происходит.
— Вам надо поучиться у нас. Все это просто и разумно. Яйца с зародышами приносят…
— Фиола, помолчим лучше. На Земле перед расставанием всегда молчат.
Мы молчали. Фиола прижималась ко мне. Может, она хотела сделать мне приятное, может, ей стало нравиться так сидеть — я не спрашивал. Я с горечью понимал, что страсть к ней бессмысленна. Можно сотрудничать со звездожителями, можно дружить с ними, помогать им, обучать их нашим наукам и технике, нашему общественному устройству, но влюбляться в них — противоестественно. Любовь — человеческое, слишком человеческое, ее не перенести в иные миры.
От этих мыслей мне стало совсем грустно.
— Прилетай к нам, — сказала Фиола. — Тебе понравится у нас.
— Может, и прилечу.
— Если ты не прилетишь, я попрошусь на Землю. Вы обещали возить нас к себе. Ты будешь меня ждать?
— Да, конечно, — проговорил я со вздохом. — Мне кажется, я только и делаю, что жду тебя.
— Приезжай обязательно. Я хочу тебя видеть больше всех людей.
— В этом мало логики, Фиола.
— Мало, да. Ты заразил меня своими странностями, Эли.
Я держал ее руки в своих, гладил их.
— Поцелуй меня, — сказала она одним светом глаз.
Я поцеловал ее и проговорил печально:
— Желанная и недоступная.
Она напряженно вслушивалась в мои слова. Я знал, что она потом будет повторять их про себя, будет стараться проникнуть в темный их смысл. Мне стало стыдно. Зачем я вношу человеческое смятение в спокойную душу далекого от людей существа? Зачем прививаю ей мучительную культуру наших страстей? Она постигнет лишь наши тревоги и страдания, наслажденье и счастье наше ей узнать не дано. В смятении и тоске она будет кружиться в своих глухих садах, будет призывать меня пением и светом: «Эли! Эли!» Зачем?
— Желанная и недоступная! — шептал я, глядя, как она исчезает в глубине сада.
