Жизнь и труды Клаузевица

самой дурной из систем; кроме пушек, все в артиллерии было плохо. Жалованье платилось точно, но было недостаточно. Набор иностранцев[86], система отпусков[87], терпимые в эпоху Фридриха, теперь были для армии разрушительны. Маневры, худосочное отражение старины, ничему не учили. Генералы и офицеры были стары, изношены, без боевого опыта. Между солдатами многие имели по 40 и 50 лет. Армия представляла лишь красивый фасад, за которым все было гнило.

Нация не была лучше армии. Походы 1778, 1787, 1792, 1793 и 1794 [годов] на Рейне и в Польше отняли всякое доверие к военному руководительству. Со времени Базельского мира прусская политика была противоположностью того, чем она должна была бы быть, чтобы подготовить нацию к войне; она скрывала опасности, строила карты на мире и нейтралитете.

В самой нации получил ход известный гуманитаризм[88], настроение против постоянной армии и войны, что разъединяло нацию и армию.

Глава II — портреты деятелей — не менее блестяща. Это — эффектная галерея, оставленная человечеству навеки. Такими штрихами Клаузевиц обнажает до реальности всю слабость этих людей, их неудовлетворительность, их пустоту. Он набрасывает их облик несколькими словами, умело схватывая наиболее характерное и карикатурное. Никто, даже его учитель Шарнгорст, не снискали себе снисхождения у этого жестокого пера. Для образчика приведем выдержки из некоторых характеристик.

Сначала герцог Брунсвикский, «сведенный последними годами Семилетней войны, где он ничего не мог достигнуть, с ранга героя к позиции человека света, ловкого и разумного». Полный ума, даже опыта, но потерявший в себя всякую веру, он мало думает о том, чтобы на себе одном нести все руководство военными операциями, роковой исход которых он предчувствовал. Далекий от того, чтобы отстаивать за собой ответственность за решения, он с удовольствием допустил прибытие к армии короля со своего рода военным кабинетом, в котором находились фельдмаршал фон Мёлендорф, генерал Цастров и полковник Пфуль.

Мёлендорф (Moellendorf), красивый старик 80 лет, который удачно служил в Семилетней войне, но тридцать один год мира (с 1763 по 1794) и полное отсутствие военных знаний свели его просто к красивой фигуре среди армий.

Рюхель — храбрый, самолюбивый, но вспыльчивый, без мозгов и военного образования.

Цастров — старый адъютант короля, не более как хороший бюрократ.

Клейст — действительный адъютант короля, человек общества, ума среднего и без солидных военных знаний.

Принц фон Гогенлое — в военном отношении хорошо одаренный, но погрязший в формализме.

Принц Леопольд Прусский — прусский Алкивиад[89].

Генерал-лейтенант граф фон Шметтау, старый адъютант принца Фердинанда, брата Фридриха II, давно вышедший в отставку. «Так как ему было 60 лет, что в эту эпоху в прусской армии было для генералов молодым возрастом, и так как он скучал в отставке, то он настоял на своем возврате в армию».

Полковники Пфуль, Массенбах[90] и Шарнгорст[91] были три головы высшего штаба. Всем было за сорок, все были зрелы умственно и физически, имели высшее образование, выделявшее их над другими офицерами. Но они резко отличались друг от друга по складу ума, характеру, манере видеть, и их совместная работа не могла создать никакого единства.

Наиболее тщательна и подробна характеристика Массенбаха.

Рядом с этими характеристиками военных людей мы находим в труде и портреты государственных людей, набросанных еще более злыми штрихами.

Нужно отметить с сожалением, что военная историография, особенно русская, уклонилась потом от таких характеристик и этот завет Клаузевица не нашел себе подражателей. Этим самым из канвы военно- исторических картин была выброшена одна из существенных и поучительных красок. Мы знаем движения, числа, места до мелочей, но вожди — большие и малые — остаются для нас чистыми манекенами.

Глава III является лишь наброском идей и далеко отстает от современного масштаба аналитичных исследований. «Написать историю разгрома, — говорит Клаузевиц, — это значит написать историю предшествовавшей политики, правительства и народного духа». Но, по его же мнению, нельзя совершить более тяжких ошибок, как совершенные прусским правительством в 1805 и 1806 гг.

Претензии Гарденберга и Гаугвица, руководителей политики, воспользоваться кризисом, не вынимая из ножен меча[92], были непонятной химерой.

Демонстрация армии в 1805 г. взбесила Наполеона, который обещал себе дорого заплатить Пруссии за причиненные ему беспокойства. Что же касается до желания войны в августе 1806 г., которую не решились объявить в 1805 г., то это было чистым безумием. Правда, имелся союз русских, но армии русские были слишком далеко, чтобы было можно рассчитывать на их помощь. Когда настоятельно нужно было благоразумие, Гаугвиц наоборот придал прусской политике характер явно агрессивный.

Наконец, нация была чужда военного духа. Ремесленники и крестьяне не имели никакого представления о грозном прогрессе, который делала Франция вот уже десять лет. Что же касается просвещенных кругов, то здесь было несколько течений. Были такие, которые искренно приветствовали французские учреждения и, ослепленные блеском побед Наполеона, рады были видеть Европу в роли воспитанника Франции; другие, не отказываясь так легко от прусского патриотизма, довольствовались продолжением мира, в котором Пруссия чувствовала себя «неплохо». Лишь немногие из сильных духом чувствовали грядущую опасность под маской временной тишины и настаивали на объявлении войны Франции в 1805 г.; но эти немногие были только в рядах армии, по большей части молодые офицеры, увлекаемые принцем Леопольдом, да 1–2 из более зрелых, вроде Шарнгорста и Пфуля.

Наконец, четвертая глава, в историческом отношении самая интересная, касается операций. Шаг за шагом Клаузевиц проходит военные события, анализируя текущие в них оперативные или тактические решения и предлагая свое решение. Здесь мы встречаемся с обычной остротой суждения, с глубоким анализом и с постоянным основным устремлением, основной идеей, для согласования деталей, но, с другой стороны, с некоторым небрежением к фактической стороне, к источникам. Как историк, Клаузевиц слишком пристрастен или слишком деспотичный аналитик, по крайней мере, в сфере кампаний, в которых он был участником. Как и в других трудах, так и в «Nachrichten» мы не находим документов, подтверждений, фактических доказательств: сильная мысль, могучий анализ увлекают Клаузевица, не вызывая в нем сомнений или потребности посторонних проверок. Не рассматривая этой интересной главы по ее содержанию и отсылая ищущих более полного ознакомления к самому труду [93], мы скажем только, что вся кампания 1806 г. изложена с подкупающей простотой и наглядностью, критика прусских действий убийственна и правдива; в своих решениях Клаузевиц не всюду оказался удачливым, хотя за 16–17 лет, протекших с несчастного года, он в кое-чем допустил некоторые изменения; так, например, свой план 12 октября 1806 г. он уже сварьировал иначе.

Камон, разбирая «Nachrichten», подвергает Клаузевица сильной и порой резкой критике[94]. Если бы не тон, то это было бы терпимо, но не прав Камон с методологической стороны, когда он критикует Клаузевица, базируясь на Correspondance [переписке (франц.)] Наполеона и на решениях последнего. Сопоставление довольно тяжкое: с одной стороны молодой капитан, хотя и будущий крупнейший теоретик войны, в роли адъютанта при батальонном командире, с другой — гениальнейший полководец, император во всеоружии огромной ориентировки и железной силы… Наполеону, конечно, а за ним и Камону было много виднее.

Предпочтение Макиавелли Канту

Мы рассмотрели, как реагировал Клаузевиц на минувшую катастрофу в общественном смысле, но как