перешедший на прусскую, едва ли чувствовал себя при таких альтернативах очень смелым.
Пред нами ряд случаев, где Клаузевиц стоит на ступени, резко противоположной его, по крайней мере, притязаниям. Но история вообще не знает «ряда случаев» и будет искать в этом случае причинность. Когда в 1812 г. Гнейзенау рекомендовал Клаузевица Александру I как крупного военного теоретика[169], он тем самым исключал его из строевой службы и, значит, от укоренения в русской армии. Конечно, для Клаузевица как теоретика это имело свою сильную сторону: это поставило его в особую позицию для спокойного и широкого наблюдения, оторвав от мелочей и личных тревог и отодвинув тем самым панораму событий в психологическую даль, это позволило теоретику смотреть просторнее, глубже и вернее.
Во всяком случае, приведенные «случаи» дают как бы подтверждение антитезе Дельбрюка: анализирующий склад ума, личная раздражаемость и постоянная раздвоенность природы явились тяжелым ядом для мира практической деятельности. Веры в счастье и повелительного голоса решения совершенно не доставало Клаузевицу[170]. Перед войсками, как сохранились воспоминания[171], он был неловок и конфузлив, оттуда-то, может быть, его снисходительное отношение к внешним особенностям полководца. Конечно, при своем уме и наблюдательности Клаузевиц мог бы побороть эти недочеты природы, но военно-политическая атмосфера того времени была столь капризна, преходяща и нервна, что только веселая неукротимость оптимистической натуры и бессознательная уверенность гения могли властвовать над нею. А неумолимая ясность ума вела, напротив, Клаузевица к пессимистическому разумению обстановки. Почти установлено фактически, что Клаузевиц имел склонность все «видеть в черном цвете».
Тильман приводит эту особенность своего начальника штаба в объяснение своего отхода[172]. Но если отбросить это утверждение, как явно апологетическое, то подобные же заявления о пессимизме, а может быть и просто о боевом малодушии Клаузевица мы найдем в кампаниях 1812[173] и 1813[174] гг., а также и в 1831-м[175]. Характерно, например, что в 1812 г., рано убежденный в преимуществах русского стратегического положения, Клаузевиц, когда уже кризис был минован, стал смотреть на события все мрачнее и мрачнее; даже после Березинской катастрофы он опасался, что Наполеон со 155 тысячами человек будет в состоянии удержать линию Вислы; на решимость австрийского и прусского правительств он при этом не рассчитывал[176] .
Может быть, еще поучительнее для особенностей и генезиса этих «черных очков» Клаузевица говорит одно из его писем к Гнейзенау, до сих пор еще не опубликованное [177]. В нем военный философ горько жалуется, что корпус Вальмодена получил от Бернадота приказание с недостаточными силами атаковать при такой обстановке, которая даже при благоприятнейшем исходе не сулила никаких результатов: «…я смотрю при таких условиях на наше предприятие, как на высокой степени смелое, и считаю очень возможным, что мы будем разбиты и отступим… Согласитесь, что очень жестоко быть вынужденными поставить на карту из-за ничего благо и существование корпуса и нашу репутацию»…
Все эти факты дают возможность сделать заключение, что антитеза Дельбрюка дает скорее лишь общую канву и имеет некоторый методологический смысл, но, преломляясь на личности Клаузевица, она потребует некоторых уширений. Его раздвоенность между мыслью и практикой, между пониманием и умением, между крупнейшим мыслителем и робким, мрачно смотрящим в глаза Судьбе деятелем пред нами налицо. Как биографический фактор, эта раздвоенность очень важна, она должна была лечь грузным и нервным камнем на нервные же весы бурной жизни философа. Но объясняя ее, мы должны значительно усложнить картину причин: тут будет и отечественная непрочность, и сбивающая с толку бурность хода событий, слишком большая смена ценностей, и нервность восприятий, и диалектический размах мысли, и слабость властного «я», и, наконец, удары судьбы, подобранные монотонно-отрицательно.
Идеи, рожденные на русской службе
Но возвратимся к отечественному году. Надевши форму, Клаузевиц попадает сначала адъютантом к генералу Пфулю. Этот последний имел в виду при отступлении воспользоваться фланговой позицией у Дриссы, заранее укрепленной. Клаузевиц был послан произвести рекогносцировку этой позиции и представил Александру доклад, сдержанный по форме, но решительный по существу, в котором он критиковал мысль как стратегически, так и тактически; это было за весь период кампании его единственным служебным делом. Клаузевиц своим докладом попал не в точку разумения стратегической обстановки, а в основное течение штабной борьбы, направленной в этот момент против Пфуля. Косвенным образом Клаузевиц поддержал партию, стоявшую за отход к Смоленску Прикомандированный потом к генералу Палену, он является свидетелем сражений у Витебска и Смоленска, а потом под начальством Уварова наблюдает ход боя у Бородино, на правом фланге русской армии. С русским арьергардом он проходит через Москву и затем пытается получить место начальника штаба гарнизона Риги, но, когда это не удается, он получает командировку в армию Виттгенштейна, принимает участие в движениях этой армии на юг от Двины и затем видит печальные берега Березины вскоре после перехода через нее французов (письмо от 29 ноября). Лишь состоя при армии Виттгенштейна, ему пришлось в декабре сыграть важную роль: он был послан в качестве парламентера к генералу Йорку и, по-видимому, много способствовал в деле склонения последнего подписать Таурогенскую конвенцию[178]. Клаузевиц тем более мог быть доволен своим достижением, что ему удалось склонить к соглашению, результаты которого были потом столь крупны для Пруссии, да и для всей Европы, такого старого врага всей Шарнгорстской компании, каким был упрямый и юнкерски настроенный генерал Йорк[179] .
Этим кончается краткое пребывание Клаузевица в пределах России; оно продолжалось 8 месяцев, т. е. на два месяца короче пребывания во Франции, но было, по существу, таким же состоянием пленника, как и последнее. Однако, из России Клаузевиц не вынес презрение и ненависть к ее народу, как он вынес их из Франции к ее народу. Как ни пренебрежителен тон, который проходит через весь труд «Поход 1812 года», к русскому военному искусству, к русским военным деятелям (кроме 2–3 русских, Клаузевиц, правда, захватывает исключительно немцев по происхождению), но к народу он никогда не утерял известной теплоты и признательности.
Чтобы выяснить, в какой мере и в каком направлении повлияло на Клаузевица, как творца книги «О войне», пребывание в России, лучше всего может служить труд «Der Feldzug 1812 in Russland», написанный им в 1815 г.[180] Об исторической ценности этой работы уже приходилось говорить. Вдумываясь в этот труд, легко заметить, что кампания 1812 г. укрепила и углубила многие из основных мыслей Клаузевица, а некоторые вызвала впервые к жизни. Прежде всего, его мысль о существе войны получила теперь определенный, в некоторой мере фаталистический колорит. Он ясно себе представил, что военные события часто протекают совершенно иначе, чем это предполагается заранее, что, например, никто — и он сам менее других, не предвидел, что французская армия развалится так быстро и что с одной кампанией рухнет все грандиозное здание Наполеоновского творчества. Отсюда, судьба играет в войнах столь крупную роль, что методический формализм является большим пороком для полководца. И, как другой вывод, умственные факторы на войне имеют лишь относительную ценность и ограниченный круг влияний по сравнению со случаем и моральными факторами; не талант комбинаций или изобретений, но упорство выполнения поэтому составляет заслугу полководца. «На войне все просто, но наиболее простое является в высокой степени трудным», этот основной девиз книги «О войне» подкреплен более всего 1812 г.[181] С этими идеями, например, косвенно связано предпочтение Кутузова Барклаю. «Простой, честный, сам по себе доблестный, но бедный идеями Барклай, — судил[182] Клаузевиц задним числом, — был бы придавлен моральными силами французской победы, между тем как легкомысленный Кутузов им противопоставил дерзкое чело и целую кучу хвастовства и тем счастливо направил корабль в огромную трещину, которая уже вскрывалась во французской Армаде».
