рук, головы, походке. Если ты рядом с тайником, на лице контрабандиста появляется испуг, жесты становятся резкими, нервными. Отойдешь подальше — лицо сразу светлеет, жесты спокойнее, увереннее. Тут уж все ясно — возвращайся на прежнее место, действуй наверняка.
Второй мой вывод: контрабандист торопится, нервничает, когда заделывает тайник. Ему, жадному и хищному, всегда кажется, что он потеряет свое добро. Мне почему-то мысленно так представляется контрабандист, когда он заделывает свой тайник — руки у него дрожат, голова трясется. И поэтому, как бы он ни старался, никогда не сможет сделать так, как было сделано на заводе. Обязательно оставит царапины, вмятины, пятна. Да и краску никогда не подберет в тон прежней. Конечно, это детали, но мы должны их видеть. Именно такие, чуть приметные детали, всегда являются ключом для раскрытия ловких, далеко идущих махинаций.
И еще одно. Когда находишь тайник, то контрабандист-иностранец чаще всего не признается, что это его добро. Кошки на сердце скребут, а он все равно отказывается. Пограничнику надо запомнить этого человека, крепко запомнить. С ним встретиться еще придется. Стяжатель и спекулянт внакладе оставаться не будет. Через месяц, полгода, через год он обязательно появится и притащит контрабанды в несколько раз больше того, что потерял...
На этом старшина Кублашвили закончил свои рассказы.
Добрые слова
В кабинете командира части собрались офицеры. Разговор пошел о разоблаченном валютчике, о контрабандистах разных калибров.
— Контрабандисты говорят, — сказал майор Маглицкий, — хорош здесь город, но был бы он в сто раз лучше, если бы в нем не жил Миша. Так насолил им старшина Кублашвили. Они подбрасывали ему письма с мольбой и угрозами, обещали построить богатую виллу на берегу Черного моря или в Кавказских горах, если Миша согласится отсюда уехать. Кублашвили читает такие письма и смеется: «Эх, чудаки! Не знают, видно, что на Кавказе у меня давно есть самая богатая и дорогая вилла — родительский дом, а черноморского берега я полноправный хозяин — это берег моей Грузии». Неподкупен наш старшина. Заискивания, угрозы контрабандистов вызывают у него неукротимую энергию бороться с ними беспощадно и упорно...
Майор Дудко, который является командиром старшины, говорит:
— Почти каждый день приходится насильно отправлять его домой. Скажешь — Миша, иди обедать. Ответит — надо еще малость задержаться. Есть дело. Вернешься с обеда, а он уже на месте, работает. Спросишь — опять без обеда остался? Смутится, опустит глаза. У Кублашвили много друзей среди рабочих. Он всегда знает, что делается на станции, где ему надо сосредоточить внимание. Дружба с рабочими помогает ему успешно бороться с самыми опытными контрабандистами.
Командир части взял папку, стал читать:
— За бдительную службу Кублашвили получил более пятидесяти поощрений. Не имел ни одного замечания. Награжден медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды...
Нет для человека ничего более почетного, чем добрые отзывы товарищей. Старшину Кублашвили офицеры и сержанты называют героем пограничной службы, человеком с чистым и неподкупным сердцем, грозой контрабандистов.
Разговор под старым вязом
Перед отъездом из части я решил побывать у Кублашвили дома, в семье. Был воскресный день. Тихие окраинные улицы привели меня в большой двор, где очень старые, толстоствольные вязы росли вокруг пруда с извилистыми берегами. Приближалась весна. В пруд бежали первые ручейки, крошился под ногами снег. В лужах купались воробьи и голуби, на верхушках деревьев кричали, возились грачи.
Здесь же, на дворе, я увидел Кублашвили. Он стоял у пруда вместе с дочкой Томой.
Мы уселись на скамейку под старым суковатым вязом. Над нами ползли низкие облака с рваными краями, от них шел на землю знобящий холод.
— В Грузии теперь небо, наверное, высокое-высокое и голубое, — задумчиво проговорил Кублашвили и взглянул на Тому. — В детстве я выбирал укромное местечко в горах, усаживался там, смотрел на небо. Оно так и запомнилось — голубое, высокое, чистое.
Четырехлетняя Тома внимательно слушала, временами смотрела вверх на медленно ползущие облака.
Я подумал, что Кублашвили, должно быть, часто скучает по родному селу Ахалдаба, которое раскинулось в живописной долине у подножия высоких крутых гор. Неожиданно вспомнился матрос-грузин, с которым я познакомился несколько лет назад на пограничном корабле в Белом море. Небо там было тоже низкое и хмурое, а волны вокруг серые и холодные. Однообразная, грустная картина. Корабль стоял на якоре вдали от берегов. На палубе появился матрос с большим чемоданом в руке. Потом он притащил байки с красками и кисти. Это был удивительный чемодан — разрисован со всех сторон живописными, необыкновенно яркими картинками. На одной стороне пальмы и пляж, освещенный солнцем, на другой — зеленые чайные плантации, на третьей — горы в снежных шапках, на четвертой — девушка в белом платье с черными глазами и длинными косами. Все это нарисовал сам матрос. За долгую полярную зиму краски потускнели, и он решил их обновить.
— Всюду с собой Грузию вожу, — любуясь картинками, сказал матрос. — Как посмотрю на родные места, сердцу сразу тепло станет. Взгляните, какие у нас пальмы, какие горы! Глаза радуются!
Пробегавшие по палубе матросы, взглянув на чемодан, смеялись. От наивных, простодушных картинок становилось весело, легко на душе.
Кублашвили тоже усмехнулся:
— Чудак парень, — сказал он. — Но понять его можно. Когда я начинал служить в далекой бухте, на берегу Тихого океана, так же скучал по родным местам. А теперь, если друзья спросят об этом, отвечаю — квэлган чвени мшоблнури мица! Всюду наша родная земля!
Кублашвили посадил Тому на колени, потрепал дочурку по головке, весело спросил:
— Летом опять поедем к бабушке Маро? Ждет она нас не дождется. Так что ли, Томка?
— Конечно, поедем. Там я буду рвать виноград, персики, абрикосы. И тебя угощу, и маму, и бабушку...
— Село наше большое, около ста домов, — сказал Кублашвили. — Сейчас там курорт строят. Говорят, будет крупнее Сочи. Недалеко от села угольные шахты. Раньше на них отец работал, а теперь — старший брат Горамитон.
— Ну, а как земляки встречают пограничника? Как они относятся к вам?
— Первым всегда приходит белоусый Поликарп Геладзе, наш сосед. Поцелует, фуражкой зеленой полюбуется, медали рукой потрогает и скажет: «Малдоб, каргад мушавобс» — Молодец, хорошо служишь!» — Старшина задумался, потом грустно и нежно улыбнулся. — А мама только увидит на пороге — всегда одни и те же слова говорит: «Мовида, чамовида чеми карги бичи» — «О, милый сынок приехал!» Как дороги мне эти слова.
Время приближалось к полудню, стало теплее, громче зажурчали ручьи, заходила кругами вода на льду пруда. Сильнее подул ветер, в облаках появились разрывы.
— Скоро солнышко выглянет! — воскликнула Тома. — Будет жарко, как в нашей деревне!
Кублашвили рассмеялся:
— В какой это нашей деревне? Ты же в этом городе родилась.
— Ну и что же? А у бабушки Маро? Раз там наша бабушка, то и деревня наша. Разве ты не согласен?
— Согласен, согласен. Иди, болтушка, домой, скажи маме, чтоб обед собирала.
Когда девочка убежала, я спросил Кублашвили:
