А через несколько дней лейтенант Потехин доложил мне о новом проступке Аверина. Он обходил участок, когда услышал, что в протоке кто-то плещется. Сначала лейтенант подумал, что это солдаты поставили жерлицу, и приманку схватила большая щука. Но потом увидел брошенную на берегу одежду солдата и понял все. Аверин вышел из камышей в чем мама родила и весело сказал:
— Вода теплая, товарищ лейтенант. Искупайтесь — большое удовольствие получите!
— Ну, вам предстоит еще немало удовольствия, — в тон ему ответил Потехин.
Аверина наказали строго. На комсомольском собрании он еще хорохорился и все пытался доказать, что в общем-то ничего страшного не произошло, граница у нас тихая, и пока он купался, никто ее не нарушал. Так что, зачем волноваться в таком случае?
— А вы знаете, — спросил я Аверина, — что в сорок восьмом году три иностранных агента, прежде чем перейти нашу границу, месяц жили на ферме Юханссена? Он с удовольствием принял их, — это они сами рассказывали на допросе.
— Так это ж когда было! — усмехнулся Аверин.
— Вы думаете, что Юханссен с тех пор переменил свое отношение к нам и больше не принимает гостей?
— Об этом надо спросить самого Юханссена.
Я видел, что Аверин многого не понимает. Не понимает, что там, за линией границы, действительно начинается чуждый мир. И хотя внешне Аверин вроде бы исправился, мое беспокойство не утихало.
Так прошло несколько месяцев.
В одну из зимних ночей застава была поднята по тревоге. Я сам повел группу пограничников: мы нырнули в глухую черную ночь, как ныряют в глубокий омут. Сзади меня шел Аверин, я улавливал его дыхание. Еще там, на заставе, когда наша группа выстроилась, я успел заметить, как блестят у Аверина глаза: это была первая тревога за все время, что он был здесь.
В эту ночь границу перешли лоси — четыре лося, как мы выяснили. Наблюдатель на вышке заметил тени, движущиеся но снегу в неверном лунном свете. Должно быть, что-то испугало зверей. Два рванулись обратно, а два ушли на остров посередине залива и, поднявшись по камням, скрылись где-то в середине его, в голом осиннике.
Мы вернулись на заставу только под утро, и первое, что сказал Аверин, было:
— Зоркие часовые наших рубежей обнаружили четырех парнокопытных, нарушивших границу с явно враждебными целями. Что же касается ночного марш-броска, то подобные мероприятия укрепляют здоровье и способствуют пищеварению. Поэтому, ребята, айда рубать.
Он не знал, что через открытую дверь дежурки я слышал все это от слова до слова. И мое беспокойство вернулось.
Днем вместе с Авериным я пошел на остров. Мне просто хотелось поговорить с этим парнем не спеша и так, чтобы никто не мог помешать нам, а заодно поглядеть на ночных гостей. Но разговора с Авериным не получилось. Он отвечал односложно, видимо, недовольный тем, что я приказал ему идти со мной и он не успел выспаться как следует.
Мы вышли к острову и сняли лыжи. Гранитные валуны выступали из-под снега, и там, где прошли лоси, виднелись четкие следы.
— Только тихо, — сказал я. — Не надо их пугать. Вот они.
Сквозь редкий кустарник виднелись два бурых пятна. Казалось, это были гранитные глыбы, вроде тех, по которым мы только что карабкались. Аверин замер.
— Вот они какие! — сказал он. — Я их только в зоопарке видел. Посмотрим, что они будут делать?
Мы смотрели на лосей, а они — на нас. Я заметил, что один лось был совсем молодой, второгодок, а другой — самка.
— Пошли, — сказал я Аверину. — Пусть привыкают.
Неожиданно для меня Аверин оживился. Весь обратный путь он только и расспрашивал меня о животных, и очень удивился, узнав, что здесь водится рысь, что по весенним ночам возле заставы токуют глухари, а к зиме самцы-лоси роняют рога. Такие рога были у меня дома, и я пригласил Аверина к себе — поглядеть. Он даже крякнул, подняв их: рога весили килограммов двадцать, не меньше. Все это было ему в диковинку.
— Ничего не поделаешь, — говорил он, когда мы пили чай. Я житель городской. Самый страшный зверь, которого я встречал, — бульдог у наших соседей.
Я обещал ему, что весной обязательно пойдем посмотреть на тетеревиный ток. Ну и рыбалка у нас отменная. В той протоке, где он однажды купался, берут леща килограмма на два.
— В томате? — спросил Аверин.
— Нет, уже жаренные на сливочном масле, — отшутился я.
С этого дня Аверин в чем-то неуловимо переменился. Если раньше его в общем-то ничего не интересовало, кроме спортивных передач по радио, то теперь, возвращаясь из наряда, он обязательно сворачивал на лодке к острову. Мне рассказывали, что он поднимался на валуны и долго сидел, разглядывая лосей, будто любовался ими. В нашей стенгазете появилась карикатура: Аверин в форме, с бичом в руке и пастушеской свирелью, а рядом с ним мирно пощипывает травку лосиная семья. Подпись гласила: «Мечта, мечта...» Аверин был изображен похоже, и я смеялся, разглядывая карикатуру, когда сзади раздался его голос:
— А по-моему, не смешно, товарищ капитан. Я и в самом деле думаю приручить их.
Я обернулся. У Аверина было серьезное лицо, он не шутил.
— Читали в газетах, как в одном совхозе лосей приручили? Их там даже в сани впрягают, вместо лошадей.
— Ну, — сказал я, — на это у нас, пожалуй, времени не хватит. А взрослого лося все равно приручить невозможно. Так что художник прав: «Мечта, мечта...»
И все-таки при каждом удобном случае Аверин сворачивал к острову. Меня это радовало и тревожило одновременно. Радовало, что человек открывает для себя новый, неведомый ему мир природы, в который я сам влюблен. Тревожило, что мысли Аверина могут пойти в сторону от главного — от службы и от занятий, хотя я ни в чем не мог его упрекнуть.
А на заставе уже привыкли к тому, что Аверин ходит на остров, и без насмешек относились к этому увлечению, даже спрашивали порой: «Ну, как там твои подопечные?» День, когда молодой лось отважился съесть круто посоленный ломоть хлеба, оставленный на видном месте, был для Аверина праздником. Это случилось в начале апреля, когда снег осел, и лед должен был вот-вот потрескаться. Лоси объели на острове кору, и теперь разгребали снег и ели мох: не мудрено, что молодой потянулся за хлебом, положенным на камень. Но прогулки по льду пора было кончать, и я запретил нарядам пользоваться дорогой через лед.
Последние льдины ушли к концу месяца, и как-то под вечер Аверин зашел ко мне и попросил разрешения взять лодку.
— К подопечным? — спросил я.
— Так точно.
— Передавайте привет и наилучшие пожелания.
Он улыбнулся, и через окошко я видел, как он бежит по тропе к причалу, где стояли наши лодки.
Аверин вернулся часа через два и снова постучал ко мне.
— Разрешите доложить, товарищ капитан! Лосей уже три. Если бы вы малыша видели — умора! Ножки вот такие, как палочки, и длиннее его самого. Я хотел сфотографировать, да уже темно было... — Он потоптался на месте и сказал, глядя в сторону. — Голодно сейчас им на острове, товарищ капитан. А у нас для коровы сена было заготовлено, сами знаете, на сто лет...
Я понял его. Мы действительно заготовили в прошлом году много сена. Я разрешил Аверину взять сена для лосей и, не выдержав, сказал:
— Знаете что, поехали вместе. Хочу сам поглядеть на малыша.
Наш старшина Бодров — человек прижимистый — сразу же прибежал ко мне, едва только Аверин обратился к нему за этим сеном. «У нас здесь что — пограничная застава или кружок юных натуралистов, товарищ капитан?» Пришлось объяснить ему, что прав Аверин, а не он, и старшина ушел, ворча себе под нос, что если так, пусть, мол, Аверин пьет лосиное, а не коровье молоко.
