В штабе все напоминало фронтовые дни. В коридорах деловито сновали офицеры, увешанные планшетами, полевыми сумками, оружием. В комнате оперативного дежурного почти беспрерывно звонили телефоны. За дверью с табличкой «Вход строго воспрещен» кто-то настойчиво повторял одно и то же: «Ракета», «Ракета», я «Заря»! Как вы меня слышите? Прры-ем!»
Выслушав мою просьбу, начальник штаба предложил пройти в соседнюю комнату, где на большом столе была разостлана карта с нанесенной оперативной обстановкой. Над картой о чем-то тихо переговаривались два офицера — майор и подполковник. Когда мы вошли, офицеры встали, почтительно уступив место у стола начальнику штаба.
— Запутанные следы в наш тыл обнаружены на участке... заставы в четыре часа тридцать пять минут. Вот в этом месте. — Красный карандаш начальника штаба уткнулся своим острием в прерывистую черту, обозначавшую на карте линию государственной границы. — Наряд, высланный тогда с заставы, успеха не имел: прошел сильный дождь, и собака след не взяла. К семи утра весь этот район, — красный карандаш описал на карте довольно большой круг, — был нами блокирован полностью. Все дороги и подходы к населенным пунктам перекрыты пограничными нарядами. Дружинники патрулируют в селах. О нарушении границы извещен сельсовет. Проверяются все проходящие машины. Как видите, сделано все, что полагается в таких случаях. Но!.. — карандаш шлепнулся о карту и замер. — Видите, какая тут местность — горы, лес. Есть где спрятаться и переждать. Стало быть, нарушителей надо искать, а это не так просто. Теперь надежда на Смолина.
Услышав, что Смолин отправляется к месту нарушения границы, я не задумываясь решил ехать вместе с ним. Увидеть знаменитого следопыта в деле до сих пор еще не удавалось ни одному журналисту. Я уже стал прикидывать, с чего начну свой очерк. «Мы идем по следам нарушителей государственной границы. Впереди не кто иной, как сам старшина Смолин. Он бесшумно скользит...» Но мои радужные мысли обрезал все тот же начальник штаба.
— Смолин уже уехал, — сказал он. — Десять минут тому назад. Вместе с начальником отряда.
Пока я бегал в политотдел, добывал там машину, прошло еще полчаса. И вот теперь я ехал и думал: успею захватить Смолина или нет? Если он уйдет на преследование, то увидеть его до конца поиска уже не удастся.
5
Отшлифованный до черноты асфальт сменился светло-серой бетонкой. Прямая, как стрела, она тянулась до самого горизонта.
— Сейчас будем проезжать кресты, — проговорил шофер и выключил зачем-то радио.
— Какие кресты? — спросил я без особого интереса. Все мои мысли были поглощены Смолиным.
— Плита такая, а на ней шесть медных крестов.
По тому, как он произнес эти слова, я почувствовал, что тут кроется какая-то история и приготовился ее выслушать.
Шофер рассказал, что бетонку эту строили во время оккупации пленные красноармейцы. По свидетельству местных жителей, немцы очень спешили со строительством и заставляли пленных работать день и ночь. Плиты привозили откуда-то на машинах и укладывали их краном. Кран, говорят, был еще допотопный, еле-еле поднимал плиту. Для страховки немцы загоняли под плиту пленных. Они должны были смягчить удар в случае, если плита сорвется. Люди стояли под бетонной громадой до тех пор, пока она не касалась их голов. Потом они должны были пригибаться, опускаться на колени, ложиться плашмя. И только после этого им разрешалось расползаться в стороны.
Никто не знает, как все случилось — трос ли лопнул, кран ли перевернулся. Только однажды плита сорвалась и шесть человек — насмерть. Товарищи похоронили их недалеко от дороги, а после из старых снарядных гильз сделали шесть медных крестов, врезали их в ту плиту и залили тонким слоем бетона. Со временем бетон скрошился, и кресты обнажились.
Шофер сбросил газ и с какой-то глухой, давно устоявшейся болью произнес:
— Вот она, эта плита. — И нажал на кнопку сирены.
Некоторое время мы ехали молча. Потом шофер сказал:
— Отец мой в сорок третьем пропал без вести...
Мимо с шумом промчался встречный автобус. Едва мы разминулись, как за спиной раздался продолжительный гудок. Я обернулся: автобус, сбавив ход, бережно объезжал плиту с медными крестами...
На вершине холма бетонка оборвалась, навстречу нам вновь побежала темная лента асфальта. А мне вспомнились другие дороги — размытые дождями, развороченные гусеницами танков, взрывами снарядов и бомб. Кирзовые солдатские сапоги месят непролазную грязь.
Густеет под ногами болото, покрывается ледяной коркой, белым снегом. Все глубже и глубже утопают в снегу валенки. Шаг, еще шаг... Стой! Дальше следа нет. Все замела пурга, все вокруг белым-бело. Только три маленькие, чуть различимые точки на снегу под мохнатой елью, прикрытой тяжелыми белыми шапками: пара настороженных глаз из-под натянутого на лоб капюшона маскхалата да дуло снайперской винтовки.
Кто этот снайпер? Пропавший без вести отец солдата, что сидит рядом со мной за рулем, или...
Сегодня утром на квартире Смолиных я рассматривал выцветшую фронтовую фотографию Александра Николаевича. Пухлые, мальчишечьи губы, озорные, лукавые глаза, возле которых еще нет ни одной морщинки. Закутанный в белый маскировочный халат, Саша Смолин лежит под заснеженной елью со снайперской винтовкой.
— Фронтовой фотокорреспондент снимал для газеты, — с улыбкой пояснил Александр Николаевич. — Я только вернулся с передовой. Он увел меня в близлежащий лесок и снял. Газету я не видел, а карточку прислал.
Не надо строго судить того безвестного корреспондента. Он, может, был очень храбрым человеком, но в данном случае иначе поступить не мог. Можно было сфотографировать бойцов, идущих в атаку, бросающихся на вражеские танки со связками гранат. И мы знаем, что таких снимков немало сделали во время войны наши славные газетчики и журналисты. Но сфотографировать на боевой позиции снайпера мог разве что такой же снайпер.
Судите сами. Еще засветло Александр Смолин добирался до самого передового НП и долго наблюдал за поведением немцев, выбирал место для своей засады. Это могла быть старая воронка, вывороченное снарядом дерево, подбитый танк или окаменелый на морозе и присыпанный снегом труп гитлеровца. Потом Смолин шел в ближайший блиндаж и ложился спать. Под утро, когда холод и усталость загоняли немецких наблюдателей в теплые землянки, его будили. Буду там-то, говорил Смолин товарищам на тот случай, если потребуется их поддержка. После этого солдаты подсаживали его на бруствер, и он тут же пропадал во тьме. Его белый маскхалат сливался со снежным полем, с плывущей по нему поземкой, с напряженно затаившейся тишиной ночи.
Смолин подползал к заранее намеченному месту, устраивался там со всеми удобствами, насколько это позволяли условия, и ждал рассвета.
А рассвет наступал медленно, нехотя, словно хотел оттянуть начало нового дня войны. Круче и злее становился мороз. Он леденил лицо, забирался под воротник полушубка, хватал за колени, стискивал пальцы ног, обутые в большие белые валенки. Хотелось вскочить, побегать, попрыгать и хоть чуточку согреться. Но Смолин знал, что ему нельзя даже пошевелиться. Малейшее движение будет обнаружено, и тогда место, где он лежит, прошьют пулеметной очередью или забросают минами. И что б там теперь уже ни случилось, но до наступления темноты назад нет ходу. Снайпер будет лежать тут весь день, не спуская глаз с немецких траншей в надежде, не появится ли там голова в каске. Пусть высунется хоть на несколько секунд, этого будет достаточно для того, чтобы Смолин успел выстрелить. И тогда еще один завоеватель, дернувшись всем телом, сползет на дно окопа, так и не успев понять, что с ним произошло. А Смолин сделает на ложе своей винтовки новую зарубку и опять замрет в ожидании.
