Гога ушел. Женька затылок ерошит, говорит:
— А знаете, ребята, я ему скульптуру слеплю. Кавалериста на коне.
Мы все поняли, кому это «ему».
Женька нам все больше и больше нравится. Он совсем не задается, что умеет лепить, и знает, кто такой был Роден. И даже не это нас удивило. А вот что.
Как-то мы рядком сидели на скамейке и слушали Женьку. Он, чуть заикаясь, рассказывал нам об одном мастере на все руки Леонардо да Винчи. Женька чертит на земле ключом от моей квартиры схему летательного аппарата, что изобрел Леонардо да Винчи, а потом заравнивает все подметкой и начинает рисовать голову женщины, ее шею и еще ниже, почти — до живота.
Лева тихо говорит непонятное слово: «Джоконда».
Мишка обрадованно догадался:
— Это как в контурной карте!— тыкает он пальцем в землю.— Скандинавия.
Я помолчал. Вот только подумал, что обязательно расскажу Лариске и про Женьку и про Леонардо да Винчи.
Женька снова заравнивает ногой рисунок. И опять царапает ключом от моей квартиры землю. Мне приятно, что Женька рисует моим ключом.
— У «Джоконды» была волшебная улыбка,— говорит Женька.— Это очень трудно поймать художнику. Может быть, только раз в жизни. Он смотрит на нас по очереди, потом предлагает:
— Ну-ка, улыбнитесь вы все. И посмотрим, у кого какая улыбка.
Мы старательно улыбаемся и смотрим друг на друга, ждем.
— Н-да,— тяжело вздыхает Женька.
Мы помалкиваем. Улыбок больше нет. А Женька опять нам рассказывает про того итальянца.
И в это время в доме, где живет Женька, в его окне появилась Женькина мама.
— Женя!— кричит она.— Иди скорее домой. Папа арбуз принес.
А Женька — хоть бы что. Только кивнул головой.
— Сейчас, мама.
И опять рассказывает про этого итальянца. Только Лева его хорошо слушает, а вся скамейка удивленно ерзает: надо же! Человек не спешит к арбузу. Вот это сила воли!
Вечером мы толпимся у Женькиных дверей. Друг друга подталкиваем: «Давай ты звони», «Нет, ты звони». Подтягиваемся, осматриваем друг дружку, а самому маленькому из нас — Славику — утираем нос.
Я спрашиваю ребят, как зовут Женькину маму. Никто не знает.
— А ты просто так выкручивайся. Когда назови «мама», а когда и «гражданка»,— советует Лева.
Вытираю о коврик ноги и звоню.
Что и как буду говорить, я не знаю. Ясно одно. Сначала нужно сказать «здравствуйте» и что-нибудь еще.
Звякает за дверью щеколда. В дверях Женькина мама.
— Здравствуйте,— говорю я,— добрый день.
— Сейчас уже вечер,— улыбается его мать.
Мы переглядываемся. Да, конечно, сейчас уже вечер.
— Проходите, ребята,— приглашает она.
Кое-как проходим, сбив половик, прячемся друг за друга.
— Женя! К тебе!— говорит его мама.
— Вообще-то мы к Жене,— поясняю я.— Но еще и к вам.
— Что такое?
— Видите ли, мама, мы спим на крышах.
— Так,— соглашается она и, конечно, ничего не понимает.
— Можно, Женя будет спать с нами?
— Что? Я как-то не поняла. Какие крыши? Где спать? Кто-то пикнул сзади:
— Ну, на сараях.
— Какие сараи?
Я стараюсь объяснить, какие у нас во дворе есть сараи. На крышах очень хорошо разложить в ряд матрацы и спать.
Ну, конечно, не сразу спать. Сначала поговорить, потом смотреть в небо, а уж потом заснуть.
— Господи, но ведь вы же свалитесь.
— А куда сваливаться? С одного края сараев — помойка, а с другого — ларек.
— А ларек даже выше сараев,— говорит Лева,— никуда не скатимся.
Она смотрит на нас по очереди, потом на Женьку и морщится:
— Понятно… И это значит давать одеяла?
— Атмосфера,— говорю я.— Никаких запахов бензина. Спи и дыши.
— Да,— подтверждает Лева и солидно трогает очки. Она раздумывает. Сама себе говорит:
— Пододеяльник? Это ведь тоже нужно.
— Чего?— переглядываемся мы.
Женька сзади трогает мать за локоть, нам моргает:
— Нет, мама. Ну надо просто одеяло, которое старое, подушку, и все.
…И вот мы на крышах наших сараев. Расстелились. Лежим. В небо смотрим. Крутимся. Хихикаем. Ларискино окно совсем рядом. Ну, просто очень хорошо.
Дергаем Женьку со всех сторон:
— Ну, как тебе?
— Хорошо на крыше?
— Правда, лучше, чем дома?
Женька, довольный, хмыкает, тихо смеется.
— Скоро будет самое интересное,— обещаю я Женьке.
— Когда?
— Как только луна за трубу спрячется.
— Почему?— приподнимается Женька.
— Потому, что будет половина одиннадцатого.
— Ну и что же?
Я долго объясняю Женьке, почему мы спим на крышах и при чем здесь половина одиннадцатого. Дело в том, что сегодня на Плющихе в кинотеатре «Кадр» вывесили новую афишу «Красные дьяволята».
Плющиха отнеслась к рекламе равнодушно. Улица спешила по своим делам. И только мальчишки с разгона притормаживали пятками, говорили со вздохом «так-так» и, конечно, трогали афишу.
А что толку в фанерной афише? Близко подойти — мел с краской. Рукой тронуть — слоеная труха, а понюхаешь — клей.
А если отступить до самой трамвайной линии, то видны чудесные улыбки трех бойцов, трех буденновцев, и на зеленых шлемах пламенеют алые звезды.
Вот так вот: звезды пламенеют, а пальцы скользят по швам тоскующих карманов. Все-таки билет стоит пятьдесят копеек. А где их взять?
Тогда и приходит на помощь «половина одиннадцатого», а по-взрослому — «двадцать два тридцать», как написано в табличке над окошком кассы кинотеатра.
Двадцать два тридцать — это последний сеанс. А на последнем сеансе двери зрительного зала летом всегда настежь открыты во двор. Потому что очень душно.
Можно тихо, не шлепая пятками, пригнувшись, пробраться в зал прямо к экрану и сесть на пол. Только не шуметь. Даже если показывают что-нибудь очень смешное или очень страшное — все равно крепись, и ни гу-гу!
Однажды мы пробрались на какую-то картину про любовь. Сидим тихонько на полу впереди самого первого ряда, на экран смотрим. Видим два каких-то графа или князя друг друга на дуэль вызвали. Поднимают огромные пистолеты и целятся. Все в зале сидят, конечно, тихо, а Мишка Жаров вдруг как расхохочется.
