Вот и опять наш двор, наша скамейка.
Сейчас на ней нет места. Здесь даже Гога из дом пять примостился на краешке. Ботинками по земле водит. Линии чертит. Кривые. Линии ему ни к чему. Проведет одну и через забор смотрит. На окно, конечно.
В центре скамейки — Бахиля. Глаза закрыл, лицом к солнцу. Загорает вроде.
Я прошелся около, он никакого внимания.
А тут Лева пошелестел страницами, смотрит из-под очков:
— У матери не был?
— Да нет еще…
— А чего у ней болит?
— Нонка говорит — печень. Молчит наша скамейка.
— Это что?— интересуется Мишка Жаров. Мы все на Леву смотрим.
— Печень — это у всех людей есть.
Потом мы долго искали друг у друга печень. Я свою отметил чернильным карандашом: покажу дома Нонке. И опять меня очень интересует Бахиля.
— Подвинься, ваше благородие,— говорю я. Бахиля не двигается.
— Прошу вас, ваше превосходительство.
Бахиля только подрожал веками, сидит без движения. Я очень вежливо:
— Ваше величество, схлопочете в морду. Скамейка притихла. Далее Лева загнул уголок книги.
— Ну!— ору я в ухо Бахили.— Считаю до трех. Раз! Бахиля сидит.
— Два!
Он не шевелится.
Гога из дом пять шевелюру поправил, встал, заторопился.
— Садись, Алешка, сюда. Мне домой.
— Дальневосточная, опора прочная… Три!
— Псих,— говорит Бахиля,— медленно встает, вяло сплевывает, добавляет:— Идиот, как писал один писатель.
— Достоевский,— подсказывает Лева.
— Вот, вот, он самый,— соглашается Бахиля и медленно, в раскачку направляется к помойке. Поднял было штангу до колен, бросил. Отряхнул руки, постоял задумчиво к нам спиной и полез в заборную дырку.
И сейчас же через забор летит к нам кирпич. Разлетелся у самых ног на кусочки, в пыль.
Мы все к заборной дырке. Никого. Издалека только смех Бахили:
— Идиоты, ха-ха-ха! Как писал один писатель, ха-ха-ха! Мать в больнице, ха-ха! А сестра Нонка с киномехаником, ха-ха!
Бежал за Бахилей, выдохся. Хватал камни, пускал вслед: не долетают. Юркнул он в парадное. Топает, спотыкается на ступеньках. Я за ним. Слышу звонки, цепочка лязгнула, захлопнулась дверь и сразу — тишина.
Отдышался. Звоню. Тихо за дверью. Опять звоню. И опять все тихо. Дверь клеенкой обита. Дощечка медная: «Зубной врач М. В. Бахилин». Рядом кнопками прижат листок: «Список задолжников по квартплате». Тут же фамилия: Бахилин. Порылся в карманах — карандаш. Старательно подчеркнул эту фамилию. Даже в рамку взял.
Медная дощечка «Зубной врач М. В. Бахилин» всего на двух шурупах. Отколол от списка кнопку, приспособился — отвинчиваются, идут шурупы.
Спустился вниз, карман холодит дощечка. Все-таки медь, а медь в палатке «Утильсырье» хорошо ценится…
В нашем дворе кто-то давно завел обычай посвящения в короли. Имена некоторых из них я запомнил еще, когда ходил повязанный шарфиком, носил варежки, неудобные калоши и гулять мне разрешалось только у самого нашего парадного.
Это были очень сильные короли. Петька Бублик Первый, Гришка Пигаш Короткий, Санька Мамед, Петька Рыжий Второй и Бахиля. Самый знаменитый — Санька Мамед. За ним даже один раз через наш двор гналась милиция.
Потом одни короли ушли в армию, других за что-то посадили, а Бахиля сам отрекся от власти, как сказал Лева «но причине давления снизу».
И вот я стал королем.
Ребята принесли старое ведро, вытряхнули из него картофельную шелуху, посередине двора разостлали рогожный мешок, Мишка Жаров сбегал домой и с великими предостережениями вынес старый отцовский австрийский штык.
Меня возвели на ковер, на голову надели ведро. Прежде чем вручить штык, который я должен поцеловать, Лева обратился к народу с призывом, чтобы был самый неподдельный энтузиазм.
— Можно кричать: «Ура!», «Вива!», «Банзай!»,— разъяснял Лева.— Можно также бросать вверх чепчики. У кого нет — разрешается кепки или тюбетейки.
Народ, посапывая, слушал
Я должен был дать торжественную клятву в том, что никогда не стану притеснять слабых, буду вести беспощадную войну с «домпять» и способствовать процветанию торговли с палатками «Утильсырья».
Во всем этом я тут же поклялся, поцеловал штык, и сейчас же начался энтузиазм.
Все кругом закричало, замахало, завертелось. Я даже и не знал, сколько вокруг короля вдруг может оказаться подхалимов.
Меня называли сильнейшим, храбрейшим, мудрейшим и даже непонятным словом «корифей». Я не знал, что оно означает, а потому решил сдержаться.
Шум поднялся такой, что во всех окнах высунулись во двор головы. Выглянула и Лариса. Я подумал, что хорошо бы заодно мне дали и королеву.
Торжество и неподдельное ликование масс нарушил грузовик. Он, тяжело приседая, въехал к нам во двор. Из кузова пучились стулья, цветы, корыто, корзины.
Грузовик проехал по ковру и остановился рядом с парадным только что отстроенного дома. Открылся борт и откуда-то из стульев выпрыгнул худенький кудрявый мальчишка, потом здоровенная свирепая собака. За ними из-под фикуса сползла на землю полная тетя и сразу стала командовать шофером и тощим дядей в пенсне.
— Берите картины! Осторожней! Поцарапаете!
И вдруг перед всем изумленным королевством из кузова опустилась картина в золотой раме. Мы замерли: на картине нарисованы голые люди. Они куда-то в ужасе бегут. Мужчины тащат на руках женщин, и кругом огонь, и все рушится. Никто из нас никогда не видел голых взрослых. А тут прямо все разрисовано. Надо же!
— Ну, чего стоите?— подмигнул шофер.— Помогайте! Мы взялись за кастрюльки, цветы, узлы, а картину испуганно обходим. Ее унесли кудрявый мальчик и шофер.
До позднего вечера мы не расходились. Было очень интересно знать, кто же теперь будет жить в нашем дворе.
Вышел прогулять собаку кудрявый мальчишка. Овчарка с силой тянула повод, старалась скорее все обегать, все обнюхать.
Потом она кинулась к нам, и самые нетвердые из моих подданных с криком «Банзай!», «Виват!» и «Мама!» бросились врассыпную. Я остался. Просто тогда я еще не знал, что короли тоже убегают.
— Ну, давай знакомиться,— сказал мальчишка, протягивая руку.— Женька.
Подумал, добавил:
— Женька Кораблев. А тебя?
Сзади овчарка с интересом обнюхивала мои штаны, и я почему-то забыл свое имя.
— Хороший песик,— задумчиво сказал я,— Как его зовут?
— Король. А тебя?
