— Алеша,— вдруг очень серьезно говорит Нонка,— у нас осталось мало денег. Вот это все. А еще маме на передачу.
Я тоже потрогал деньги и сказал, что это слишком много. Еще можно жить да жить.
Нонка заворачивает в бумагу мамину порцию и охотно поддакивает. Я уже знаю, когда она так делает, это значит: внимание! Потом она раскладывает деньги на кучки, и над каждой бормочет: «хлеб», «молоко», «сахар». Три кучки. Это значит три дня.
— А как же «Чапаев»?
— А твой «Чапаев» на казенном пайке. Понятно? Я подсчитываю:
— Значит, хватит на завтра, послезавтра и послепослезавтра.
Нонка хмурится:
— Нет. Хватит на сегодня, завтра и послезавтра.
— А потом?
Нонка долго молчит, кулаком щеку подперла, прямо как мама:
— А потом я не знаю, Алеша.
Трамвай затемнил окна. Гремит очень. Мешает думать. Есть у меня несколько способов, как добыть денег.
Во-первых, можно на себе вывозить снег с улицы во двор. Домоуправ хорошо платит. Это раз.
— Сейчас лето,— Нонка отворачивается.
— Хорошо,— соглашаюсь я.— Ну, пусть так. Тогда соберем старые калоши и бутылки. На Плющихе знаю палатку. Принимают.
Нонка шелестит бумагой, достает олажку:
— На-ка, это у тебя от недостатка калорий.
— Что калорий? При чем тут калорий? Сколько угодно люди выбрасывают калош.
— Что-то люди не очень выбрасывают. Я помолчал.
Трамвай загрохотал за окном. И Нонку почти не видно.
— Хорошо,— говорю,— пусть так. Есть еще способ. Заходишь в любой магазин, не глазей, как все, на прилавки или там на кассиршу, а смотри под ноги. Обязательно около кассы монетки валяются.
— Так… Что еще?
— Что еще? Что еще? Ну, еще можно сдать мои старые учебники.
Нонка прислушивается, потом встает, поправляет прическу.
— Достань-ка их.
Мигом — под кровать, вытащил книжки, подул на них, протягиваю:
— Вот, смотри.
Она листает учебники, спрашивает:
— А это что?
— А это… Ну, морской бой. Это мы с Левой играли.
— А это?
— Это Чапаев. Не похож?— волнуюсь я.
— Да, похож,— тянет Нонка.— А вот это?
— Это я уже и сам забыл. Прямо на условиях задач какой-то чернильный крейсер или «Варяг», или «Аврора», а может быть, и сам броненосец «Потемкин».
У меня прямо какая-то привычка рисовать на учебниках. Сначала думаешь чуть-чуть порисовать, ну квадратик или ромбик. Так, на полях, а потом и не заметишь, как получается корабль или броневик. Может, потому, что мне скучно на математике? Решаем задачи про детские лопатки, которые продал какой-то магазин. Так и представляется грустный продавец, а рядом на прилавке куча детских лопаток. И эти лопатки продавец никак не может продать сразу. Наверное, лопатки бракованные или продавец плохой.
Бывают задачи про клумбы с цветочками. На одной клумбе дети посадили одни цветы, на другой — другие. Вот сиди и решай, каких цветов было больше.
А разве нельзя придумать такие задачи, где стреляет крейсер «Варяг»? Сколько у него было пушек и сколько их осталось после неравного боя? Или про буденновского пулеметчика. Несется тачанка, как про нее в песнях поется, и запрелый, запыленный боец дает очереди из раскаленного пулемета. Вот и высчитай, на сколько времени у него хватит патронов, если их в ленте двести пятьдесят штук.
Хорошо бы еще придумать задачку про двух водолазов. Где-то на дне морском спит, укрывшись тиной, затонувший корабль.. Давно истлели на нем лоскутья парусов. Ласкаются о них своими плавниками удивленные рыбы. В жерлах когда-то грозных бронзовых пушек живут морские ежи, в каюте капитана осьминоги глупо переворачивают страницы вахтенного журнала. И вот к этому кораблю, навстречу друг другу, тяжело согнувшись, двигаются неуклюжие водолазы. Кто из них придет раньше? Кому первому посчастливится соскоблить ракушки с того места, где значится название корабля?
Или взять да рассчитать, через сколько секунд услышали в Смольном выстрел «Авроры». Ведь звук на расстоянии не сразу доходит.
Появись такие задачки в учебниках, ручаюсь, никто в нашем классе звонка не услышит. Про него просто забудут. Правда, девчонки, те, может быть, и услышат звонок, засуетятся, но за мальчишек я ручаюсь: будут решать как миленькие. Не шелохнутся.
— Так и не шелохнутся?— равнодушно переспрашивает Нонка, выстраивая из учебников аккуратную пирамиду,
— Так и не шелохнутся. А что? Нонка любуется пирамидкой:
— А то, Алеша,— она смеется, потом хмурится,— эти учебники нигде не примут. На них больше твоих рисунков, чем напечатано. Вот так.
Потом она долго смотрит на мои руки и вдруг встает:
— Давай тебе ногти подстрижем.
Я не люблю, когда мама или Нонка стригут мне ногти. Они прямо лезут до мяса. Не то, чтобы больно, а просто не по себе.
А вот сейчас Нонка старается, и я ничего не чувствую. Я решаюсь и наконец выкладываю самое сокровенное:
— Знаешь, Нонка, можно ловить кошек для одного института.
Нонка перестает стричь, морщится. Я поясняю:
— Их там для чего-то режут и за каждую дают три рубля.
— Б-р-р-р,— ежится Нонка,— сиди уж. Давай мизинец.
К нам кто-то настойчиво стучит. Нонка метнулась к зеркалу, потом с силой подула на пол вокруг меня и не спеша пошла к двери.
Щелкнул замок. Я ухо — парусом.
— Ноночка, пожалуйста… Это пироги… А это немного денег… Как сейчас мама?
Это голос Ларискиной матери. До чего же похожи голоса у мамы с дочкой. Лишь бы она не зашла в комнату. Я тоже тихонько подул на пол, задвинул ножницы, разглаживаю клеенку. Вслушиваюсь. Впитываю.
— Спасибо, Евдокия Ивановна. Напрасно вы это… деньги у нас есть… За пироги спасибо… Алешка любит с капустой…
— Это с яблоками, Ноночка.
— Мне показалось,— с капустой. Сейчас яблок не найдешь… Были с Алешкой на базаре. Ну, хоть бы одно яблоко. Ни одного. Алешка ноет: вынь да положь. Знаете, привык. Дня не проживет без яблок.
Щелкнул замок. Вернулась Нонка. Мы долго молча ели пирог. Нет-нет да и встречались наши взгляды. На клеенке стола мирно покоилась завернутая в бумагу третья часть яблочного пирога.
Вообще пирог оказался ничего. Может быть, Лариска в нем тоже что-нибудь месила.
Я за дверь.
— Куда?— спрашивает Нонка.
— Знаешь, сестричка, есть еще на дверях медные ручки. Понятно?
— Ничего не понятно.
— Медь в палатках «Утильсырья» очень ценится.
