Я свесился и вижу, как, подняв голову кверху, прищурившись, медленно поднимается вверх Лидочка. Поднимется на одну перекладину и долго стоит на ней, тесно прижавшись к лестнице. Потом тихонько ловит рукой следующую перекладину и очень медленно поднимает коленку, подтягивается и опять долго стоит, как бы к чему прислушивается.
И вот она уже на последней ступеньке. Сейчас глаза широко раскрыты, на белом лице медные веснушки. Пальцы крепко впились в перекладину.
— Алеша, бери,— шепчет она.— Я боюсь шевельнуться. Я снимаю с ее плеча штаны и вдруг, сам не знаю почему, целую ее в каштановую голову, а потом в лоб.
— Спасибо тебе, миленькая.
Лицо ее розовеет. Теперь веснушки уже из медных становятся золотыми и их почти не видно. Она тихо улыбается и смотрит куда-то вниз:
— Да ну тебя, сумасшедший!
Я справляюсь со штанами, говорю:
— Давай помогу спуститься.
— Не надо. Я уже не боюсь.
И снова загудела, задрожала лестница, но теперь уже бодро, уверенно, так, словно по ней спускаются настоящие пожарники.
Интересно все получается: чем больше я думаю о Лидочке, тем все дальше куда-то в туман уплывает Ларискино окно. А потом и вовсе исчезает.
Спят, сладко посапывают во сне мальчишки на крыше сарая. Отдыхают уставшие за день босоногие пятки. Ночь заботливо лечит дневные синяки, царапины.
Наш двор, наша Плющиха хороши рано-рано утром. Солнце нацеливается, долго выбирает, куда ему попасть. Пощупает наши одеяла — нет, не то. Конечно, чего же здесь интересно для солнышка: ведь одеяла дают на крышу самые драные.
Пошарит, ощупает, погреет солнышко подушку, задумается: тут что-то есть. А уж потом как прицелится, так и не отстанет.
Мы крутимся, а оно стоит на своем, не отходит.
Пахнет очень здорово мальчишками, нагретой ватой, подушкой и еще утром. Тетя Дуся убирает двор. Метлой туда, сюда, все вниз смотрит, нас не гонит.
Зашевелился Мишка, приподнялся. Смотрит на свое парадное. Я говорю ему:
— Привет.
— Чего?
— Привет! С добрым утром!
— Угу.
Ничего не понял Мишка.
— Посмотри-ка, ведь солнце!
— Где?— а сам все смотрит на свое парадное.
Вот и скрипнули Мишкины двери и по нашему двору идет Мишкин папа. Все такое голубое, и кубики в петличках.
Нас не видит. Кивнул только тете Дусе и к воротам.
— Папа!— крикнул вслед Мишка и скорее под одеяло. Остановился летчик, смотрит на крышу, улыбается, помахал нам планшеткой и ушел.
Мишка из-под одеяла выполз, оглядел нас всех важно, сказал озабоченно:
— Мух-то кругом сколько… Мы с ним согласились.
Наверное, у меня нет силы воли. Ночью решил одно, а вот сейчас утром опять нет-нет да и посматриваю на Ларискино окно. Прямо само притягивает.
Внизу шум какой-то. Громче всех кричит тетя Дуся. Метла на земле валяется, сама руками размахивает, а вокруг народ. Ларискин отец, и наш участковый милиционер дядя Карасев, и Мишкина мать, и еще какие-то люди.
Тетя Дуся нашего участкового за ремень тянет, на ларек показывает, кричит на весь двор:
— Я вот тут мету… Не смотрю по сторонам. Ты записывай… Потом смотрю, вроде как дверь открыта и метле мешает. Ты записывай… Глянула, а дверь-то открыта и замок под метлой. Вот он… Скореженный. Ты записывай.,.
Мы, конечно, все тут. Я Леву ищу. Он сейчас без очков, глазами хлопает, ежится в одних трусиках, мускулы на руках растирает:
— Ограбление, Алешка. Жулики.
Все на участкового дядю Карасева смотрят. Он в форме, у него кобура
— Надо бы акт составить,— это говорит Ларискин отец, заглядывая через дверь в палатку,— и бумажку куда следует.
— Собаку бы ищейку,— говорю я.
— Женька, тащи Короля!— кричат ребята.
— Тише, Ну-ка, тише,— хмурится дядя Карасев,— надо все по порядку.
Он расстегивает кобуру, вынимает из нее сначала бутерброд, потом вытягивает карандаш.
— Значит, тетя Дуся, виноват, гражданка Филимонова, что вы, как первая, заметили?
Тетя Дуся — волосы под платок, по сторонам посмотрела, кашлянула:
— Вот, значит, я здесь мету… свой участок мету…
Мы в дверь ларька заглядываем. Там темно и очень вкусно пахнет. Дядя Карасев отогнал нас и опять занялся дворничихой.
Откуда-то появился Жиган.
— Мое вам,— снял он кепочку перед дядей Карасевым.— Что происходит?
— Ты почему не на работе?— оторвался от листка участковый.
— Сегодня в ночную смену, дядя Карасев.
Участковый опять было за листок, потом оглядел Жигана снизу вверх:
— Справку когда принесешь?
— Справка есть. Ей-богу, Только печать поставить. Отдел кадров все время на обеде.
— Чтоб завтра была,— буркнул дядя Карасев.— Так, тетя Дуся, виноват, гражданка Филимонова, вы метете вот здесь, а замок где валялся?
— Позволь, позволь!— это кричит Бахиля. Он тащит лестницу, приставляет ее к ларьку:
— Дядя Карасев, надо крышу осмотреть. Участковый хмурится, недолго думает, потом как рыкнет:
— А тебе чего надо? Марш отсюдова!
Сунул участковый бумажку в сумку и не спеша полез вверх. Бахиля лестницу придерживает..
— Так… есть следы. Свежие,— крякает сверху дядя Карасев.— Босые ноги. Левая будто перевязана.
— Вот здорово,— толкаю я Леву,— теперь-то уж найдут.
— Ага.
Меня кто-то тихонько трогает, оглядываюсь — Жиган.
— Ты что улыбишься? Чего вякаешь?— шутит он.— Дядя Карасев,— заорал вдруг Жиган.— Вот она нога-то! Перевязанная! Левая!
— Верно,— радуюсь я и показываю ногу.
И вдруг стало очень тихо. Все на меня смотрят, дядя Карасев сверху задумчиво кашлянул в кулак:
— Ну-ка, парень, лезь сюда.
— Лезь, лезь,— подталкивают меня с боков. Бахиля на перекладину подул, рукой пригладил:
— Прошу вас, король. Называется — эшафот.
Я поднялся. Дядя Карасев руку подает, хмуро просит:
— Ступи-ка ногами здесь. Я ступаю.
— Те-а-ак,— вдруг суетится участковый.— Теперь вот здесь ступи.
— Похоже?— спрашивают снизу.
— Ну, слезай, парень,— вздыхает дядя Карасев.— Пошли. Участковый тянет меня за руку через
