перестрелке. На подхвате у Аврамова работали отряды Дубова и Колесникова. Но последний болтался в операциях, как цветок в проруби, без пользы и без толку, пользуясь непонятным покровительством из Москвы, выполнял какие-то поручения напрямую, в обход Дроздова.
Кобулов свирепел, закручивал гайки, давил на Дроздова, готовил материал на отряды Дубова и Аврамова за бездействие.
Свободного времени, как ни странно, стало у Аврамова больше. В новом качестве розыскника- оперативника влился командир в иной, довольно-таки размеренный режим, несмотря на выматывающие погони, засады, работу с агентурой. Две-три ночи в неделю выдавались у Аврамова спокойными, предназначенными для радиосвязи с Дубовым. Сын занимался той же работой неподалеку.
Аврамов включил рацию — время связи. В ней возник голос Федора. Он кашлянул, растерянно сказал:
— Первый… я Второй. Батя, надо встретиться. Завтра в десять.
Встретились отрядами на окраине Майртупа, в пустующей кошаре с остатками сена. Обмазанные глиной стены заслоняли от ветра.
Бойцы запалили два костра, грелись, уминали снедь, кунаковали, чистили оружие.
Командиры уединились в пустующей развалюхе-сакле. Прикрыв щелястую, подопревшую дверь, обнялись. Долго стояли, парили дыханием за спинами, ощущая родную, теплую плоть. Аврамов рассказал о гостеваний дома — целых полдня урвал от службы, будучи в Грозном. Федор слушал. Пощипывало глаза от волнения, давно не видел мать.
— Ну как ты? — наконец спросил Аврамов, размягченно, жадно оглядывая приемыша, ныне лихого вояку, истребителя.
— Хреново, батя, — потускнев, отозвался Дубов.
— Что так? Укатали сивку…
— Я не про горки. Горки — местность привычная. Криволапов на моей совести. Апти, проводник, теперь в горах абреком где-то болтается. Тоже мой грех. Волоку я все это, батя, на горбу, аж мандраж в ногах.
— Много берешь на себя, — помолчав, тускло отозвался Аврамов. — Криволапова он угробил, видишь ли, проводника осиротил. Твоей вины во всем этом — с гулькин нос. Остальная — наша. Моя с Серовым: вовремя Гачиева не стреножили. Придет время, все на свои места расставим. А сейчас давай ближе к делу. Зачем звал?
— Тут такое дело, батя, — поднял голову Дубов, — приблудилась к нам вчера одна личность. Занятный мужик. Такой проект закрутил — дух захватило. Без крови, без риска, без стрельбы предлагает всю немецкую головку с сопровождающими сдать, ту самую, за которой мы ноги по горам мозолим.
— Кто такой?
— Десантник из Мосгама, забрасывался вместе с Ланге.
— Где он?
— Сейчас.
Дубов приоткрыл косо висевшую дверь, высунулся в студеную пасмурь, крикнул:
— Рябов! Давай его сюда!
Привели, оставили в халупе скелетно-тощего, заросшего до глаз черной щетиной грузина. Лихорадочно блестели воспаленные краснотой глаза, растрескались до крови губы, прожжен во многих местах ватник, на тыльной стороне ладони круговой грязно-синий ожог до самого мяса. Хватил, видать, лиха грузин, налит им был до края.
Аврамов, осмотрев и оценив, спросил:
— Фамилия?
— Мамулашвили. — Не голос — гортанный одичалый клекот.
— Когда забросили?
— В августе сорок второго.
— Много нашей крови на руках?
Грузин сморщил в гримасе лицо:
— Скажу нет — разве поверите?
— Попробуем.
— Вверх стрелял, все время вверх. Мамой клянусь, — дернулся кадык на острой шее.
— Полтора года в горах. Почему только сейчас пришел?
— Боялся. В Мосгаме говорили, если сдадимся, к стенке или в Сибирь.
— А сейчас что, приказ о помиловании диверсантам вышел?
— Сейчас… — Он глянул затравленно, с лютой тоской. — Сейчас все равно. Лучше к стенке, чем так… смердеть.
Аврамов развернулся, отошел к подоконнику, сел.
— Каким образом намерены сдать немцев? Кто в банде?
Мамулашвили говорил недолго, у него было все продумано и учтено, готовился к приходу основательно. Требовалось лишь подспорье машиной и препаратами. Они уточнили детали. Затем Аврамов написал записку Дроздову, заклеил в пакет.
Ответственным за всю операцию назначил Дубова. На Федора вышел диверсант — Федору и карты в руки, ему и венок на шею в случае удачи. Неудачи не должно быть. Сказал Мамулашвили:
— С пакетом добирайся в Грозный, в НКВД, к наркому. Покажете пакет, здесь стоит: лично в руки. Доберетесь?
— Дойду, если не сдохну.
Грузину дали поспать пять часов, накормили и выпустили. Аврамов, молча смотревший в спину Мамулашвили, подытожил:
— Ему сейчас сдыхать не с руки и не ко времени. Доберется. Ну, Федька, прощаться, что ли, будем?
— Я, батя, совет у тебя выудить хочу.
— Валяй, этого добра у меня навалом.
— Сестренка Надюха на Волге, помнишь, рассказывал?
— Что у нее?
— Одна осталась. Жила у дядьки. Умер он, воспаление легких. Сюда бы ее, до кучи, а, бать?
— Чем она там, на Волге, занята?
— Председательствует в колхозе.
— Председатель? Тогда… кислые у нас дела, Федор, — смотрел Аврамов виновато и потерянно. — Председатели нынче особая категория, под двойным присмотром, а возможности у меня на сегодня…
— Все ясно. Да не убивайся ты, отец. Что-нибудь придумаю.
Обнялись, постояли. Разошлись тянуть свои лямки.
5.1.44. Я болен. По всему телу язвы. В заброшенном огороде ели черемшу и сырой картофель, прихваченный морозом. Сарали говорил, что поможет. Присматриваюсь к этому старому дикарю со сложным чувством благодарности и брезгливости: зачем мы ему, ходячее скопище вшей, грязи, вони и гноя. Он возится с нами практически бесплатно. Что им движет: долг, жалость, сострадание? Но подобные чувства — химера, их не должно быть в отношении к нам.
Неожиданно нас обстреляли. Убегали. В голове стучит теперь как молот: мир вокруг — красный, Советы все перекрасили на свой лад.
Упал, не мог подняться. Швеффер и Магомадов не бросили, подняли и повели. Был потрясен, плакал. Я бы не повел, а впрочем… Все равно мы все — скоты и падаль, пока живая падаль.
Наконец появился Мамулашвили! Есть возможность пробраться в Грузию, к его друзьям, а оттуда в Турцию. Но нужны деньги, много денег. Поэтому завтра продаем все оружие. Мой Бог, неужели в этом мире остались какие-то надежды для нас, превращенных в животных? Грузина не смутил первый отказ Швеффера.
