Глава 22
Рамазан Магомадов сидел в тени яблони за дощатым столом на врытой в землю лавке. Доски стола были выкрашены темно-зеленой краской. Солнце просачивалось сквозь крону, пятнало медвяно-желтыми блинами.
Крону едва пошевеливал полуденный горячий сквозняк, солнечные блины лениво наползали на белый лист. Рамазан рисовал. В белый квадрат миниатюрно встроились дровяной навес, сарай, велосипед, опершийся о стену, пароконная повозка, свиная кормушка, двухэтажный дом под черепицей.
В длинноногой фигурке, развалившейся в плетеном кресле у стены, явственно угадывался шеф — полковник Ланге. Прикрыв глаза, склонив лысеющую голову к Железному кресту на груди, он дремал.
Немецкая ферма обступала рисующего чеченца добротным покоем, чужой надменной сытостью. Хозяин фермы Бауэр показывал трем экскурсантам свою усадьбу. Мамулашвили, Засиев и Четвергас шаркали следом за ним, заложив руки за спину, впитывали показательную немецкую основательность.
В подвале только что выхлебали по кружке ледяного яблочного сидра, закусили ломтями белого хлеба, переложенного копченой ветчиной. Рамазан от закуски отказался: хлеб испоганила плоть хряка. Сел за стол рисовать.
Тройка слушала пояснения Бауэра. В головах начинал вкрадчиво колобродить хмель. Переводил Румянцев — толмач Ланге.
За фермой плескал в глаза зеленью малахитово-сочный огороженный луг, по колено в траве утопали, лениво двигали челюстями черно-пестрые коровы. В свинарнике сыто хрюкали десятка два хряков, растеклись на опилках бело-розовыми телесами три свиноматки с приплодом. В конюшне хрустели свежескошенной травой четыре тяжеловесных битюга. Отблескивали никелем маслобойка, сепаратор, сокодавильня.
— Умеют пускать пыль в глаза, — вздохнув, сказал осетин Засиев.
— Кто тебе мешал иметь эту «пыль» в Осетии? — меланхолично осведомился Мамулашвили.
— Тот же, кто и тебе, — вяло огрызнулся Засиев.
— Мне никто не мешал. У нас под Очамчири было не хуже.
— Всей Грузии было не хуже. Усатый своих не обижал. На остальных отыгрывался.
— Его не трогай. Второй раз повторяю. Третий раз без повторения личико тебе набью, — раздул ноздри, но вежливо предупредил Мамулашвили.
Бауэр обернулся на голоса. Хлопая бесцветными ресницами, изобразил на лице вопрос.
— Завидуют, герр Бауэр, — улыбчиво растолковал Румянцев. — Говорят: в дикарской России никогда не достичь такого идеального порядка.
— О! Я, я! — жизнерадостно согласился хозяин.
Не стирая с лица улыбки, выдал Румянцев Засиеву и Мамулашвили отеческую укоризну:
— А ну заткнитесь, абреки говенные. Атмосферу не портить. И чтобы рожи цвели майскими розами. Ну, кому сказано?
Засиев расцвел, Мамулашвили сдержанно оскалился. Четвергас — латыш, понимающий по- немецки, — заквохтал нутряным смешком, выдал комплимент переводчику:
— У вас очэнь художественный пэрэвод с русского, господин Румянцеф: насчет дикарской России.
— Стараюсь, — лениво подтвердил Румянцев.
Полковник Ланге, вздрогнув, вскинул голову. Дрема схлынула. Солнце выползло из-за крыши дома, припекло лысеющую голову. Лицо прело в росяном поту. Ланге поднялся, промокнул лицо платком. Обмахиваясь, надел фуражку, пошел к столу под яблоней, за которым рисовал Магомадов. Жестом усадил вскочившего было чеченца, зашел со спины, заглянул ему через плечо.
В белый квадрат листа выпукло впаялся спрессованный черно-белый мирок фермы. Центральной фигурой в нем был дремлющий полковник Ланге. Белокурая голова склонилась к мощному торсу, идеально облитому мундиром. Железный крест рельефно сиял над сердцем тевтона, решавшего в сновидении по меньшей мере судьбы Европы.
— О-о! Зер гут, — прочувственно вынес вердикт полковник, потрепал Магомадова по плечу.
Закончив экскурсию по ферме, четверка во главе с Ланге с ветерком домчала до Зальцбурга (к ним был прикреплен грузовик). Отобедали в пивной бульоном, грудой сосисок с горчицей и пивом.
Получив четыре часа свободного времени, два истратили на весьма приличный бордель, затем разбрелись по магазинам, чтобы спустить недельные триста марок. Гулко цокали подкованными ботинками по стерильным пустым улочкам, толкали увешанные колокольцами двери.
Магомадов купил аккордеон, хоть и не умел играть: кольнула в самое сердце звонкоголосая, отделанная перламутром и никелем машина.
Четвергас на скопленное месячное жалованье приобрел золотое кольцо. Засиев обзавелся шикарным костюмом. Мамулашвили выбрал для себя трубку, резанную из какого-то черного дерева, в форме сатаненка, а к ней — пачку отличного табака. Набил трубку. Сунул с опаской в рот чертячий хвост, поднес спичку к рогатой башке, потянул… Из затылка нечистой силы пыхнул дым, глаза нечисти загорелись красными точками. Курили, растягивали мехи аккордеона, в глухом закоулке мерили костюм. Четвергас наблюдал, тонко усмехался.
К ночи вернулись в Мосгамскую школу, сдали вещи на хранение — так было положено. Четвергас ничего не сдавал, кольца при нем не оказалось.
Укладывались вчетвером в туристском дощатом домике. Над крышей в ночном покое шипел в соснах ветер, царапала по жести ветка, сиял под потолком матово-белый электрошар, окруженный роем мошкары.
Налитые дневными впечатлениями до отказа, отчаянно, с подвизгом, зевали под шерстяными одеялами, переговаривались. Потушили свет. Завтра после трех часов подрывного дела предстоял визит в дом одного из офицеров-преподавателей.
— Курорт они нам устроили, совсем Цхалтубо. Почему? — сонно спросил в темноте сам себя Мамулашвили.
— Румянцев говорит: дают — бери, бьют — беги, — отозвался Засиев.
— Зачем беги? — удивился Магомадов. — Шакал бегает. Кто тебя бьет, доставай кинжал, делай ему секир-башка.
Четвергас помолчал, подумал: «Терпеть надо. Курорта немного осталось. Туземцы непереносимы в больших дозах. Скорее бы дело, Кавказ, там каждая пешка будет знать свое место».
В это самое время полковник гестапо Осман-Губе, прилетевший в Мосгамскую школу из Симферополя, делился с абверовцем Ланге общими заботами: он командовал разведшколой под Симферополем. Эту ночь решил скоротать у Ланге под Зальцбургом, откуда им надлежало завтра явиться в Берлин по вызову Гиммлера. Неожиданный вызов разъедал тревогой.
Сидели друг против друга у горящего камина, смаковали коньяк, деликатно пикировались: встык сошлись гестапо и абвер.
— Вам не кажется, коллега, что ваше формирование боевых четверок по принципу «национального винегрета» несколько… устарело? — осторожно продолжил Осман-Губе. — К тому же полная свобода передвижения, экскурсии, неумеренные карманные деньги, семейные обеды у офицеров рейха… Согласитесь, эта роскошь более пригодна для любимого гарема, чем для диверсантов разведшколы. Или я не прав?
— Насколько я наслышан, у вас иная методика подготовки? — приподнял рюмку с коньяком, посмотрел сквозь нее на пламя камина Ланге.
— Совершенно иная, — жестковато поправил Осман-Губе. — Предпочитаю иметь у себя чисто национальные ядра. Искусство управления шлифовалось столетиями. Римская, Османская империи, Византия… Могучие олигархии властвовали в колониях, опираясь на национальный рефлекс. Разделяй по национальному признаку и властвуй. Кнут и пряник — это проверено. У меня в Симферополе кавказцы расфасованы по нациям и вере: исламисты — шииты, сунниты, христиане, буддисты. Я изо дня в день
