На прогулку их выводили вместе. Нахлобучив на головы короткие холщовые мешки, спускали по веревочной лестнице вниз, вели по ниспадающей бугристой тропе меж вековых стволов. Ушахов по- звериному обострившимся слухом впитывал сквозь холстину мерный лиственный шорох над головой, запоминал каменные клыки под ногами, фиксировал повороты, считал шаги.
После тычка в грудь останавливались. Сдирали с голов мешки, и в глаза, в уши врывалась напоенная медвяным запахом малахитовая горная благодать. Лесную крохотную прогалину густо обступали матерые стволы. Топорщилась кинжальными шипами акация, вверху лопотала листвой ольха. Пружинил дерн под ногами, обступала по колено трава.
Фаина, присев на корточки, со стоном опускала лицо в травяной бархат, дышала, дышала… После каменной утробной сырости кругом шла голова, в птичьих пересвистах, цвиканье, в ароматах буйного разнотравья унималась на время змеюка-тоска. Фаина поднималась, шла к деревьям. Особенно льнула к акации, гладила кинжальной длины коричневые шипы.
Шамиль, заложив руки за спину, мял ногами цветочный ковер — по пять шагов в разные стороны, как приспособился в пещере.
Три охранника подпирали спинами стволы, из-под локтей лениво торчали дула винтовок. Переглядывались, обменивались ухмылками молча: Иби Алхастов, сам отобравший охрану для радиста с женщиной, всякие разговоры запретил.
После прогулки, содрав колпак с головы, она швырнула тряпку на пол. С густевшим в глазах ужасом оглядела постылое каменное яйцо, обступившее их, слизистую бель плесени в углах, бурую труху истертой соломы под ногами, колченогий, грубо сколоченный стол с двумя табуретами. На столе темным кубом бугрилась рация. От нее тянулась к выходу нить антенны. Фаина качнулась к Ушахову, обняла его, вжалась в каменно-плотного, надежного, отчаянно, взахлеб зашептала на ухо:
— Что с нами будет, миленький?
Он прижимал, баюкал теплое, желанное тело, казнясь своей виной перед женщиной, которую втянул в непосильную для нее мужскую свару:
— Потерпи, Фаюшка… Работают там люди, на нас работают, все, что можно и нельзя, делают.
— Сколько терпеть? Сил уже нет… Я страхом пропиталась, мертвое все во мне!
Вздрагивала, всхлипывала, мочила слезами гимнастерку на крутом плече.
— Ты прости меня… Расквасилась… Я сейчас, все, все, — понимала, что казнит его, и так себя исказнившего.
Где-то за стенами, за пологом зародилось непонятное, непривычное. Наплывали шорохи, шарканье, разнобой многих шагов. Их прошил незнакомый и властный голос:
— Долго будем ходить?
Шамиль прянул ко входу, прильнул к щели между брезентом и камнем. Двое вели по коридору третьего. На чужаке — пятнистый комбинезон. Долговязый, с маленьким черепом, обтянутым белой тряпкой. Шел, опасливо и неловко задирая ноги, — вслепую.
— Я интересовался: сколько? — гнусаво воткнул свое возмущение в конвоиров пленник, его нос придавила повязка.
— Тибе задница, что ли, горит? — оглянулся, ворчливо, с досадой спросил передний конвоир. — Сичас.
Провели мимо, в глубь пещеры — смутные, опахнувшие зноем, лесом, волей.
Шамиль метнулся к столу, сел, с силой вжал кулаки в доски. Меж кулаками мертво молчала рация. Он включил се, отчетливо понимая идиотизм своего поступка: было без двадцати пяти пять. Садились батареи в рации. Изводила плотная завеса неизвестности. И ее мог прорвать только Аврамов. Но не раньше пяти, как условлено, в радиоделе счет идет на секунды, и то, что Шамиль включил рацию почти на полчаса раньше, — это, само собой, непозволительная дурь, замешанная на панике.
Он застонал, треснул кулаками в шершавые доски:
— Вот как! Дождались.
Обернулся к Фаине меловым лицом, под глазами — чернильной густоты синяки, от уха к носу перечеркивал лицо, шершавился запекшийся шрам.
— Что… что, Шамиль? — зашлась в тревоге Фаина.
— Тихо, Фаюшка, тихо. Дай обмозговать все.
— Кто там был? Кого провели?
— Кажется, гость из-за кордона. Незваный, на нашу голову. Эх, не вовремя! — с бессильной досадой выдохнул Шамиль. — До связи с Аврамовым — двадцать три… двадцать две минуты.
— Откуда, из-за какого кордона?
— Теперь слушай меня, Фая. Если я… Если сумеешь в город попасть, проберись к Григорию Василичу, скажи… — торопился, громоздил слова Ушахов, всей кожей чуя наползавшую неизбежность. Но оборвал себя. Поздно. Мимо провели человека в пятнисто-зеленом комбинезоне. Явился тот, кто скоро… уже сейчас проткнет, может сам того не ведая, роскошный мыльный пузырь легенды, что надували они с Серовым и Аврамовым. Лопнет миф про шпиона экстракласса, про липового резидента, ибо, кажется, провели мимо одного из настоящих.
Понял Шамиль, что не выбраться отсюда уже ни ему, ни его желанной. А потому, прежде чем приготовить себя к последней драке, стал готовиться к единственному в их положении выходу. Изнемогая в затопившем его ужасе происходящего, от чего корчилась в неистовом протесте душа, содрогнулся он нещадно хлестнувшего вдруг пророчества покойного Быкова: «Потом станем душить себя, жен и детей наших…»
… Быков застрелился в сентябре тысяча девятьсот двадцать пятого. Яростно, бело-красными разливами полыхали в это время в палисадниках Щсбелиновки и Бороновки астры, хризантемы. И маленькое лицо начальника облотдела ГПУ Быкова выглядывало из цветочного разноцветья восковой куклой.
Вздутый, фиолетово-синий желвак на его виске, куда вошла пуля, прикрыли бордовым георгином. Развороченную кость с противоположной стороны маскировали астры. Записку, что оставил Быков на столе, сунул потом в нагрудный карман Уборевич. До этого ее прочел Аврамов, который и обнаружил утром Быкова на квартире, невесомо утонувшего в кресле — голова на плече, плечо заляпано застывшей кровяной глазурью.
Уборевич прочел записку несколько раз. В тетрадный лист аккуратным, косо летящим почерком было вписано: «Устал, ждал, пока вы устанете. Не дождался». Уборевич сложил вчетверо, сунул листок в нагрудный карман. Пожал плечами, досадливо уронил:
— Нашел-таки когда… Чегт знает что.
Покосился на Аврамова, сообщившего о самоубийстве Быкова в комиссию по ликвидации бандитизма на Кавказе. Командующий Северо-Кавказским военным округом Уборевич возглавлял ее. Аврамов судорожно сглотнул. Он стоял навытяжку спиной к окну.
— Что-нибудь умнее, сегьезнее этого (постучал пальцем по нагрудному карману) можете сообщить? — с нетерпеливой и жесткой досадой спросил командующий.
Аврамов отрицательно качнул головой — спазмом сдавило горло. Он мог сообщить Уборевичу столь сокрушительно серьезное, что неизвестно, чем обернулись бы похороны Быкова — воинским погребением либо отлучением от партии, политической анафемой в назидание остальным.
Накануне в течение недели в орудийном грохоте, воплях, сполохах огня очищали они от банд и бандпособников Дзумсой, Тазбичи, Газни, Ведучи — аулы Ножай-Юртовского и Веденского округов Чечни. Операцией руководил Уборевич. Задействованы были силы военного округа, милиции, ОГПУ. Стреляли, поджигали сакли, вязали сдававшихся.
К вечеру свезли с окрестностей в Хакмадой и выложили на улице перед сельсоветом тридцать четыре трупа. Среди них были две женщины, шесть стариков и три подростка. Мальцы бросились в рукопашную в последний момент, вынырнули из-за камней, понеслись на милицейскую цепь, легконогие, верткие, с визгом, сверлившим уши. В напружиненных тонких руках синими языками лезвий вспыхивали кинжалы. Их подпустили вплотную, вскочив, приняли на штыки худые тельца.
Один, босоногий, застрял на штыке у Калюжного, дюжего бойца с лопатистыми руками. Калюжный,
