Третий рейх

— Я тоже пишу очень быстро, — пробормотал Горелый.

— Я так и думал, — сказал я.

И про себя удивился собственным словам. На самом деле я не ожидал, что Горелый вообще умеет писать. Но когда он это сказал или даже раньше, когда о скором письме упомянул я, у меня возникло ощущение, что у него тоже должен быть быстрый почерк. Мы глянули друг на друга, не говоря ни слова. Нелегко было в течение долгого времени смотреть на его лицо, хотя постепенно я начал к нему привыкать. Тайная улыбка Горелого по-прежнему присутствовала на его лице, хотя и была трудноуловима; возможно, он смеялся надо мной и только что обнаруженной нашей общей особенностью. Между тем я чувствовал себя все хуже и хуже. Пот лил с меня градом. Непонятно было, как Горелый может столько времени находиться на солнце. Его сморщенная, изобилующая опаленными складками кожа временами приобретала то голубоватый цвет горящего газа, то темно-желтый оттенок и, казалось, вот-вот лопнет. Однако же он был способен спокойно сидеть на песке, обхватив руками колени, и вглядываться в море, не выказывая даже малейших признаков неудобства. Неожиданно он, обычно такой сдержанный, спросил, не помогу ли я ему вытащить на берег очередной велосипед. Немного сбитый с толку, я кивнул. Сидевшая на велосипеде парочка, оба итальянцы, никак не могла причалить к берегу. Мы вошли в воду и стали легонько подталкивать их. Итальянцы отпускали шуточки и делали вид, что вот-вот свалятся в воду. В конце концов они спрыгнули с велосипеда, не доехав до берега. Я с облегчением вздохнул, глядя, как они, взявшись за руки и лавируя между лежащими телами, удаляются в сторону Приморского бульвара. Поставив велосипед на место, Горелый сказал, что мне нужно немножко поплавать.

— Зачем?

— Иначе солнце расплавит твои предохранители, — заверил он.

Я засмеялся и пригласил его поплавать вместе.

Мы проплыли какое-то расстояние по прямой, стремясь как можно дальше отплыть от берега, и в конце концов оставили позади первую полосу купальщиков. После этого мы повернулись лицом к пляжу: отсюда берег и сгрудившиеся на нем люди выглядели по-другому.

Когда мы вернулись, он каким-то странным голосом посоветовал мне намазаться кокосовым кремом.

— Кокосовый крем и побыть в темноте, — пробормотал он.

Я разбудил Ингеборг намеренно грубо, и мы ушли с пляжа.

Под вечер у меня поднялась температура. Я сказал об этом Ингеборг. Она мне не поверила. Когда я продемонстрировал ей свои плечи, она велела мне приложить сверху мокрое полотенце или принять холодный душ. Ее дожидалась Ханна, и, похоже, она торопилась оставить меня в одиночестве.

Какое-то время я рассматривал игру, не в силах что-либо предпринять; свет раздражал глаза; гостиничный гул навевал сон. Я заставил себя выйти на улицу и отыскать аптеку. Под палящим солнцем я бродил по старым улочкам в центре городка. Не помню, чтобы мне встретились туристы. Да, по-моему, мне вообще не попалась по пути ни единая живая душа. Только парочка спящих собак. Да девушка, обслуживавшая меня в аптеке, и старик, сидевший в тени портала. Зато на Приморском бульваре народу было столько, что невозможно было протиснуться, не прибегая к помощи плеч и локтей. В районе порта открыли небольшой парк аттракционов, и все, словно завороженные, повалили туда. Просто безумие какое- то. На каждом шагу попадались лотки уличных торговцев, которые в любую минуту мог смыть мощный людской поток. Я поспешил вновь затеряться на улочках старинного центра и, сделав круг, вернулся в гостиницу.

Там я сразу разделся, опустил жалюзи и намазался кремом. Все тело у меня пылало.

Уже лежа в постели, без света, но с открытыми глазами, я попытался перед сном восстановить в памяти события последних дней. Потом мне приснилось, будто у меня уже нет жара и мы с Ингеборг лежим в этой самой кровати и читаем, каждый свою книгу, но в то же время мы с ней вместе, то есть я хочу сказать, мы оба уверены, что мы вместе, хотя и погружены в чтение своих книг, мы оба знаем, что любим друг друга. И вдруг кто-то скребется в дверь, и вскоре мы слышим снаружи голос: «Это Флориан Линден, выходите немедленно, вашей жизни угрожает огромная опасность». Ингеборг сразу отбрасывает книгу (та падает на ковер, и обложка у нее отрывается) и смотрит на дверь. Что касается меня, то я не двигаюсь с места. По правде говоря, мне так уютно в постели, и кожа у меня такая гладкая и прохладная, что мне кажется, беспокоиться не о чем. «Ваша жизнь в опасности», — повторяет голос Флориана, с каждым разом он все больше удаляется и уже доносится будто бы из конца коридора. Действительно, вскоре мы слышим, как приближается лифт, как его двери с металлическим лязганьем сначала открываются, а затем захлопываются, и он увозит Флориана Линдена на первый этаж. «Он пошел на пляж или в парк аттракционов, — говорит Ингеборг и быстро одевается. — Я должна его найти, подожди меня здесь, мне необходимо с ним поговорить». Я конечно же не возражаю. Но, оставшись в одиночестве, не могу дальше читать. «Какая опасность может угрожать человеку, находящемуся в закрытой комнате? — произношу я вслух. — Что о себе возомнил этот горе-сыщик?» Раздражаясь все больше, я подхожу к окну и разглядываю пляж, думая отыскать на нем Ингеборг и Флориана Линдена. День клонится к вечеру, и на берегу виден только Горелый, выстраивающий свои велосипеды под красноватыми облаками и луной цвета кипящей чечевичной похлебки. На нем одни короткие штаны, и он далек от всего, что его окружает, то есть от моря и пляжа, от парапета на бульваре и теней, отбрасываемых зданиями гостиниц. На мгновение меня охватывает страх; я понимаю, что там мне уготованы опасности и смерть. Просыпаюсь весь в поту. Жара как не бывало.

27 августа

Утром, проиграв и описав на бумаге два первых этапа операции, в ходе которой камня на камне не останется от изысканий Бенджамина Кларка (Waterloo, N 14) и Джека Корсо (The General, N 3, т. 17), где оба не советуют создавать более одного фронта в первый год войны, я спустился в бар гостиницы в прекраснейшем расположении духа, переполняемый желанием читать, писать, плавать, пить, смеяться — в общем, заниматься всем тем, что служит явным признаком здоровья и жизнерадостности. По утрам бар бывает не слишком заполнен, поэтому я захватил с собой книгу и папку с ксерокопиями статей, необходимых мне для работы. Книга была не что иное, как роман К. Г. Wally, die Zweiflerin,[20] однако, поскольку я был внутренне возбужден и переполнен радостью, оттого что провел утро с пользой, мне не удалось сосредоточиться на чтении, равно как и на изучении статей, которые я — буду уж откровенным до конца — намереваюсь опровергнуть. Так что я принялся разглядывать публику, сновавшую между рестораном и террасой, и с удовольствием попивал пиво. Когда я уже собирался вернуться в свой номер, где при известном везении мог бы набросать черновик третьего этапа (весна 1940 года, без сомнения, один из самых важных туров), появилась фрау Эльза. Увидев меня, она улыбнулась. Улыбка была странная. После чего, наскоро отделавшись от клиентов, можно сказать, прервав их на полуслове, она присела за мой столик.

Она выглядела уставшей, но это ничуть не портило ее лицо с правильными чертами, сияющие глаза.

— Никогда не читала, — сказала она, взглянув на обложку книги. — И даже не слышала про такого писателя. Современный?

Я с улыбкой покачал головой, сказав, что автор жил в прошлом веке. Он уже умер. Мы пристально посмотрели друг другу в глаза, не сопроводив свои взгляды ни единым словом.

— О чем эта книга? Перескажите мне сюжет. — Она указала на роман К. Г.

— Если желаете, я могу дать вам ее почитать.

— У меня нет времени на чтение. По крайней мере, летом. Но вы могли бы рассказать мне ее. — В ее голосе, по-прежнему нежном, зазвучали повелительные нотки.

— Это дневник одной девушки по имени Валли. В конце она кончает жизнь самоубийством.