она осведомилась, как прошел допрос. Я признал, что Ханна ухудшила ситуацию тем, что уехала. Испанская полиция, по словам фрау Эльзы, просто очаровательна. Я не стал этого отрицать. Какое-то время мы молчали, но это молчание было довольно красноречивым. Затем она взяла меня под руку, как в прошлый раз, и повела по коридорам первого этажа; за все время пути она лишь раз открыла рот, чтобы сказать: «Не падайте духом»; в ответ я кивнул головой. Мы вошли в помещение рядом с кухней и остановились. По- видимому, здесь размещалась прачечная; ее окно выходило во внутренний двор, залитый цементом, уставленный большими плетеными корзинами и накрытый огромной зеленой пленкой, сквозь которую почти не просачивался дневной свет. На кухне девушка и старик все еще мыли посуду, оставшуюся от завтрака. И вот тут фрау Эльза без всякого предупреждения взяла и поцеловала меня. Честно говоря, я не был застигнут врасплох. Я хотел и ждал этого. Но, если уж быть честным до конца, не считал такое возможным. Разумеется, ее поцелуй тут же получил пылкий отклик, как того заслуживала ситуация. Нет, мы не совершили ничего особенного. Судомойки с кухни могли бы нас заметить. Через пять минут мы отпрянули друг от друга; оба были взволнованы и, не обменявшись ни единым словом, возвратились в ресторан. Там фрау Эльза распростилась со мной, протянув мне руку. Я до сих пор с трудом во все это верю.
Остаток дня провел в компании Горелого. Вначале я поднялся к себе в номер, но Ингеборг там не обнаружил. Я предположил, что она отправилась по магазинам. Пляж выглядел полупустынным, и у Горелого почти не было клиентов. Когда я увидел его, он сидел возле своих велосипедов, выстроенных в ряд и повернутых передней частью к морю, и пристально следил за единственным взятым в прокат велосипедом, который в тот момент, по-видимому, находился очень далеко от берега. Я подсел к нему, как к старому другу, а спустя какое-то время нарисовал на песке карту Арденнской операции (один из моих коньков), или битвы за Выступ, как ее называют американцы, и подробно рассказал ему о боевых планах, порядке подхода частей, используемых дорогах, переправах через реки, взорванных и наведенных мостах, переходе в наступление 15-й армии, реальном и ложном прорыве ударной группы Пайпера и т. д. Затем я стер все это ногой, разровнял песок и нарисовал карту территории вокруг Смоленска. Там, сказал я, танковая группа Гудериана вступила в главное, решающее сражение сорок первого года. Я всегда побеждал в нем. На стороне немцев, конечно. Я стер и эту карту, опять разровнял песок и нарисовал лицо. Тут только Горелый улыбнулся, ненадолго отведя глаза от велосипеда, по-прежнему едва различимого на горизонте. Я невольно вздрогнул. Его щека — несколько неровно подогнанных друг к другу струпьев — вдруг вздыбилась, и я испугался, что посредством этого оптического эффекта — иначе не назовешь — он загипнотизирует меня и навсегда разрушит мою жизнь. Вывел меня из этого состояния голос самого Горелого. Словно откуда-то издалека он произнес: как думаешь, мы поладим? Я несколько раз утвердительно кивнул, радуясь, что освободился от чар, исходивших от его изуродованной щеки. Потом взглянул на свой рисунок, скорее набросок (хотя должен сказать, что я не самый плохой рисовальщик), и вдруг с ужасом понял, что нарисовал портрет Чарли. От этого открытия я лишился дара речи. Это было, как если бы кто-то водил моей рукой. Я поспешил стереть портрет и нарисовал карту Европы, а также Северную Африку и Ближний Восток и с помощью многочисленных стрелок и кружков иллюстрировал мою решающую стратегию, победную для Третьего рейха. Боюсь, что Горелый ничего не понял.
Новостью сегодняшнего вечера стал звонок Ханны. Перед этим она звонила дважды, но ни Ингеборг, ни меня в гостинице в то время не было. Когда я вернулся, дежурный администратор сообщил мне о звонках, и это меня не слишком обрадовало. Мне не хотелось разговаривать с Ханной, и я молил судьбу, чтобы Ингеборг вернулась раньше, чем она позвонит в третий раз. Я сидел в номере и напряженно ждал. Когда вернулась Ингеборг, мы изменили свои планы пообедать в каком-нибудь портовом ресторане и решили остаться в гостинице. И правильно сделали, Ханна позвонила как раз в тот момент, когда мы намеревались приступить к нашему скромному ужину: бикини[27] и картошка фри. Помню, как подошел к нашему столу официант и как Ингеборг, уже поднявшись, заявила, что нам совершенно незачем идти вдвоем. Я сказал, что это не важно, ужин в любом случае не остынет. За стойкой администратора я увидел фрау Эльзу. Она переоделась в другое платье и, казалось, только что вышла из душа. Мы улыбнулись друг другу и даже завели разговор, пока Ингеборг, повернувшись к нам спиной и отойдя от стойки, насколько позволял телефонный шнур, время от времени роняла фразы типа «почему же», «не могу в это поверить», «какая мерзость», «боже мой», «грязные свиньи», «почему ты мне раньше это не сказала», которые я не мог не услышать и от которых нервы у меня напряглись, как струны. Заметил я также, что с каждым подобным восклицанием Ингеборг все больше и больше горбилась, становясь похожей на большую улитку, и мне стало ее жалко; она была сильно напугана. Напротив, фрау Эльза, с сияющим лицом повернувшаяся ко мне, облокотившись на стойку, своей величавой статью напоминала классическую статую; шевелились одни лишь ее губы, открыто говорившие о том, что несколькими часами раньше произошло в прачечной. (Кажется, она просила меня не питать ложных надежд, точно не помню.) Фрау Эльза говорила, и я в ответ улыбался ей, но все мои чувства были обращены к словам Ингеборг. Казалось, телефонный шнур вот-вот обовьет ей шею.
Их разговор с Ханной был поистине нескончаемым. Положив трубку, Ингеборг изрекла:
— Хорошо еще, что мы завтра уезжаем.
Мы вернулись в ресторан, но к ужину не притронулись. Ингеборг ехидно заметила, что без макияжа фрау Эльза напоминает ей ведьму. Потом сказала, что Ханна сошла с ума и что она, Ингеборг, ничего не поняла из ее слов. При этом она отводила глаза и постукивала по столу вилкой. Я подумал, что незнакомый человек издали не дал бы ей больше шестнадцати лет. Волна невыразимой нежности к ней, поднявшаяся откуда-то изнутри, охватила меня. И тут она начала кричать: этого не может быть! Не может быть! Вздрогнув от неожиданности, я испугался, что она устроит бесплатное представление для посетителей, еще не покинувших ресторан, но Ингеборг, словно прочитав мои мысли, вдруг улыбнулась и сказала, что никогда больше не увидит Ханну. Я спросил, что та ей наговорила, и, как бы предваряя ее ответ, добавил, что после всего естественно, что Ханна немного свихнулась. Ингеборг покачала головой. Я ошибаюсь. Ханна куда хитрее, чем я думаю. Она произнесла это ледяным тоном. В молчании мы покончили с десертом и поднялись в номер.
3 сентября
Отвез Ингеборг на вокзал; битых полчаса просидели мы там на скамейке, ожидая, когда подадут поезд на Сербер. Друг с другом почти не разговаривали. По перрону прогуливаются многочисленные туристы, чьи каникулы подошли к концу; тем не менее они по-прежнему стремятся занять местечко на солнце. Лишь старики выбирают скамейки в тени. Между ними, теми, кто уезжает, и мною целая пропасть; Ингеборг же, напротив, прекрасно смотрится в вагоне поезда, битком набитого пассажирами. Наши последние минуты пришлось потратить на разъяснения: многие не знали, на какую платформу им идти, вокзальные же служащие ничего не делали для того, чтобы их правильно сориентировать. Люди вели себя как стадо овец. Стоило нам показать одной паре, откуда отправится их поезд (любой может в этом разобраться: здесь всего четыре пути), как на нас набросилась толпа немцев и англичан, жаждавших получить необходимую информацию. Высунувшись из окошка поезда, Ингеборг спросила, скоро ли увидит меня в Штутгарте. Очень скоро, сказал я. Выражение ее лица, слегка поджатые губы и заострившийся кончик носа свидетельствуют о том, что она мне не верит. А мне наплевать!
До самого последнего момента я думал, что она останется. Нет, неправда, я всегда знал, что ничто не способно ее удержать, что на первом месте у нее работа и ее независимость, не говоря уже о том, что после телефонного звонка Ханны она только и думала, как бы побыстрее уехать. Итак, расставание вышло жалким. И удивило некоторых, начиная с фрау Эльзы, хотя скорее всего ее удивление было вызвано моим решением остаться. По правде говоря, больше всех удивилась сама Ингеборг.
Когда я понял, что она уедет?
Вчера, и все решилось во время ее разговора с Ханной. Все стало окончательно ясно (тем не менее мы и не подумали это обсудить).
