рыбаков подобрала доску и парус»… «Теперь необходимо связаться с германским консульством»… «Конечно же мы будем продолжать обследовать район»… Ханна слушала все это с закрытыми глазами. И я вдруг сообразил, что она плачет. Все глядели на нее с жалостью. Молодой человек из Красного Креста заявил не без гордости: «Я всю ночь не спал». Выглядел он чересчур возбужденным. Тут же достали какие-то бумаги, чтобы Ханна их подписала; не знаю, о чем в них шла речь. Выйдя на улицу, мы решили выпить чего-нибудь прохладительного и зашли в бар в центральной части городка. По дороге разговаривали о погоде и об испанских чиновниках — людях с доброй волей, но ограниченными возможностями. Бар был заполнен транзитными туристами, людьми, надо сказать, довольно неопрятными, пропахшими потом и табаком. Мы ушли оттуда вскоре после двенадцати. Ингеборг решила остаться с Ханной, а я вернулся в свой номер. Глаза у меня закрывались, и я тут же заснул.
Мне снилось, будто кто-то стучится в дверь. Дело происходило ночью, и когда я открыл, чья-то фигура метнулась от меня вглубь коридора. Я бросился за ней, и неожиданно мы очутились в огромной комнате, погруженной в полумрак, среди которого едва угадывались очертания громоздкой старинной мебели. Здесь царил запах плесени и сырости. На кровати корчилась какая-то тень. Сперва я решил, что это зверь. Потом узнал супруга фрау Эльзы. Наконец-то!
Когда Ингеборг меня разбудила, комната была залита солнечным светом и я лежал весь мокрый от пота. Первое, что я заметил, было ее окончательно изменившееся лицо: недовольство читалось на ее нахмуренном лбу и в прищуре глаз, так что некоторое время мы глядели друг на друга, не узнавая, словно оба еще как следует не проснулись. Затем она отвернулась от меня и стала рассматривать шкафы и потолок. По ее словам, она угробила полчаса на то, чтобы дозвониться мне из «Коста-Брава», но никто не отвечал. В ее голосе слышится злость и горечь; мои успокаивающие объяснения вызывают у нее лишь презрение. В конце, после долгого молчания, которым я воспользовался, чтобы принять душ, она признается: «Ты спал, а я думала, что ты уехал».
— Почему же ты не пришла убедиться в этом собственными глазами?
Ингеборг краснеет:
— Не было необходимости… Кроме того, эта гостиница навевает на меня страх. И город тоже.
Я подумал, руководствуясь неведомо какими потаенными мотивами, что она права, но не сказал ей этого.
— Какая чушь…
— Ханна одолжила мне свою одежду, она мне как раз, у нас с ней почти один и тот же размер. — Ингеборг произносит это скороговоркой и впервые смотрит мне в глаза.
В самом деле, на ней чужая одежда. Внезапно начинаю ощущать вкусы Ханны, мечты Ханны, железную волю решившейся на летний отдых Ханны, и результат приводит меня в замешательство.
— О Чарли что-нибудь слышно?
— Ничего. В гостиницу приезжали журналисты.
— Значит, он погиб.
— Вероятно. Только не обсуждай это с Ханной.
— Конечно, это было бы непростительной глупостью.
Когда я вышел из душа, Ингеборг, сидевшая в задумчивой позе возле моей игры, показалась мне самим совершенством. Я предложил ей заняться сексом. Не оборачиваясь, она помотала головой.
— Не понимаю, чем это тебя привлекает, — сказала она, указывая на карту.
— Своей ясностью, — ответил я, одеваясь.
— А мне все это отвратительно.
— Потому что ты не умеешь играть. Если бы умела, тебе бы понравилось.
— Неужели есть женщины, которым интересны подобные игры? Ты играл с такими?
— Нет, не играл. Но они встречаются. Их немного, что правда, то правда, но это не та игра, которая непременно должна увлечь особ женского пола.
Ингеборг посмотрела на меня грустными глазами.
— Ханну щупали все кому не лень, — ни с того ни с сего сказала она.
— Что?
— Все ее щупали. — Лицо ее исказилось. — Просто так. Я этого не понимаю, Удо.
— Что ты хочешь сказать? Что с нею все переспали? А кто эти все? Волк и Ягненок? — Не могу объяснить, отчего и почему меня вдруг начала бить дрожь. Сначала колени задрожали, потом руки. Скрыть это было невозможно.
Немного помедлив, Ингеборг резко встала, запихала в свою сумку из соломки бикини и полотенце и буквально вылетела из комнаты. За дверью, которую она не удосужилась захлопнуть, она остановилась и произнесла:
— Все ее щупали, а ты сидел, запершись в комнате, и играл в войну.
— Ну и что? — заорал я. — Какое отношение я имею ко всему этому? Может, я в чем-то виноват?
Остаток дня я употребил на то, чтобы написать открытки и попить пива. Исчезновение Чарли не повлияло на меня так, как, казалось бы, должны влиять подобные происшествия; каждый раз, когда я думал о нем — признаю, что это случалось часто, — у меня возникало ощущение пустоты, но и только. В семь я отправился в «Коста-Брава» взглянуть, что там происходит. Ингеборг и Ханну я обнаружил в телевизионном салоне, узкой и длинной комнате с зелеными стенами и единственным окном, выходящим во внутренний дворик с чахлыми растениями. Местечко показалось мне весьма неуютным, что я и не замедлил высказать. Бедная Ханна, которая на сей раз надела темные очки, взглянула на меня с симпатией и, улыбнувшись, заметила, что именно поэтому в эту комнату никто не заходит: постояльцы предпочитают смотреть телевизор в гостиничном баре, хотя управляющий уверяет, что здесь самое тихое и спокойное место. Ну и как вы здесь? — задал я идиотский вопрос, при этом почему-то начав заикаться. Все в порядке, ответила Ханна за двоих. Ингеборг на меня даже не взглянула: она уставилась в телевизор, делая вид, что увлечена происходящим на экране, хотя этого никак не могло быть, так как показывали американский сериал, дублированный на испанский язык, и, разумеется, она не понимала ни слова. Неподалеку от них в маленьком, словно игрушечном, креслице дремала старушка. Я вопрошающе кивнул в ее сторону. Чья-то мамаша, ответила Ханна и засмеялась. Они без колебаний приняли мое приглашение выпить по рюмочке, но покидать гостиницу отказались: как сказала Ханна, новые сообщения могут поступить в самый неожиданный момент. Так что мы просидели в гостинице до одиннадцати, беседуя между собой и с официантами. Ханна, несомненно, превратилась в местную знаменитость; всем известно о ее несчастье, и, по крайней мере внешне, она стала даже объектом поклонения и восхищения. Синяк под глазом только подчеркивает трагичность происшедшей истории. Создается впечатление, будто она тоже побывала в опасной переделке.
Само собой, вспоминается и житье-бытье в Оберхаузене. Нескончаемым шепотом Ханна воскрешает в памяти зауряднейшие истории, связанные с каким-то мужчиной и девушкой, с женщиной и старухой, с двумя старухами, с юношей и женщиной — это все какие-то нескладные пары, непонятно как соотносящиеся с Чарли. По правде говоря, половину из них Ханна знает только понаслышке. На фоне всех этих масок вырисовывается облик добродетельного Чарли: у него было золотое сердце, он постоянно искал правды и приключений (какой
— Ты заметила, что стала говорить о нем в прошедшем времени?
Некоторое время Ханна молчала, словно обдумывала мои слова; затем опустила голову и заплакала. К счастью, на этот раз обошлось без истерики.
— Я не верю, что Чарли погиб, — сказала она под конец, — хотя твердо знаю, что больше никогда его не увижу.
Мы стали ее разубеждать, и тогда Ханна заявила, что, по ее мнению, Чарли все это нарочно подстроил. Она не может поверить в то, что он утонул, по той простой причине, что он был прекрасным
