Внесли свою лепту в общее настроение и Волк с Ягненком: благодаря им мы открыли самый что ни на есть испанский ресторан из всех, какие мы знали. Ресторан, в котором имели возможность, помимо вкусной и дешевой еды, обильного и еще более дешевого питья, послушать исполнительницу фламенко (то есть народных песен) по имени Андромеда — трансвестита, хорошо знакомого нашим испанским друзьям. Долгое и приятное застолье перемежалось веселыми историями, песнями и танцами. Андромеда, сидевшая рядом с нами, обучила женщин правильно бить в ладоши, а затем пошла танцевать с Чарли так называемую севильяну; вскоре все последовали их примеру, в том числе клиенты из-за других столиков, все, за исключением меня, наотрез отказавшегося танцевать. Не хотелось выставлять себя на посмешище. Однако моя резкость, по-видимому, пришлась по вкусу трансвеститу, который после танца прочел мою судьбу по ладони. У меня будут деньги, власть и любовь; я проживу яркую, наполненную волнующими событиями жизнь; один из моих сыновей (или внуков) будет гомосексуалистом… Андромеда читает по руке будущее и интерпретирует его; вначале ее голос почти не слышен, это тихий шепот, но вот постепенно он начинает набирать силу и в конце звучит так громко, что его могут слышать все вокруг, и это дает повод для насмешливых комментариев. Тот, кто участвует в подобных играх, сразу становится мишенью для шуток со стороны его друзей и знакомых, а что касается меня, то в целом Андромеда не сказала мне ничего неприятного, а когда мы уходили, вручила каждому по гвоздике и пригласила заходить. Чарли дал ей на чай тысячу песет и поклялся, что обязательно придет. Мы все пришли к единому мнению, что это «стоящее» место, и наперебой благодарили Волка и Ягненка. На дискотеке настроение иное, там преобладает молодежь и обстановка какая-то искусственная, хотя мы очень быстро в нее вписались. Покорились судьбе. Вот тут я не отказываюсь танцевать, и целую Ингеборг и Ханну, и бегу в туалет, и блюю, а потом причесываюсь и вновь выхожу на площадку для танцев. В какой-то промежуток хватаю Чарли за лацканы и спрашиваю: все в порядке? Все в полном порядке, отвечает он. Ханна обнимает его сзади и отводит от меня. Чарли хочет что-то сказать, но я вижу только его движущиеся губы, а потом, когда уже не остается ничего иного, его улыбку. И Ингеборг становится той самой Ингеборг, какой была вечером двадцать первого августа, то есть обычной Ингеборг. Она целует меня, обнимает и хочет, чтобы мы занялись любовью. И, вернувшись в наш номер в пять часов утра, мы целеустремленно занимаемся любовью; у Ингеборг быстро наступает оргазм, я же сдерживаю себя и обладаю ею еще много минут. Нам обоим до смерти хочется спать. Лежа голышом поверх простыней, Ингеборг твердит, что все на свете просто. «Даже твои миниатюры». Она настаивает на этом термине, пока не засыпает. «Миниатюры». «Все на свете просто». Я еще долго разглядываю свою игру и
30 августа
После сегодняшних событий до сих пор не могу опомниться, однако постараюсь изложить их по порядку, — возможно, тогда я сам сумею обнаружить в них то, что первоначально упустил из виду. Впрочем, это тяжелое и, видимо, бесполезное дело, ибо того, что произошло, уже не исправить, так что вряд ли стоит строить какие-то иллюзии. Тем не менее нужно чем-то заняться, чтобы убить время.
Начну с завтрака на террасе гостиницы, куда мы пришли в купальных костюмах безоблачным и нежарким — благодаря приятному ветерку с моря — утром. Мой первоначальный план состоял в том, чтобы вернуться в номер, когда он будет убран, и погрузиться на несколько часов в игру, но Ингеборг сумела меня переубедить: утро слишком восхитительно, чтобы запереться в четырех стенах. На пляже мы наткнулись на Ханну и Чарли, лежавших на большой циновке; оба спали. Циновка была недавно куплена, и в уголке ее еще сохранилась этикетка с ценой. Помню четкую, как татуировка, надпись: 700 песет. Я еще подумал тогда, хотя, возможно, это только сейчас меня осенило, что ситуация мне хорошо знакома. Так обычно происходит после бессонной ночи: незначительные детали выходят на первый план и застревают в памяти. Я хочу сказать, что ничего необычного не было. Однако эта подробность меня почему-то тогда встревожила. Или же это сейчас, когда солнце уже скрылось, мне так кажется.
Утро прошло, как всегда, в пустых занятиях: купались, болтали, читали журналы, мазались кремами для загара. Обедали раньше обычного в ресторане, битком набитом отдыхающими, которые, так же как и мы, были в купальниках и плавках и пахли мазями (не самый приятный запах во время еды); после этого мне удалось сбежать; Ингеборг, Ханна и Чарли вернулись на пляж, а я прямиком направился в гостиницу. Что я там делал? Да почти ничего. Бросил взгляд на игровое поле, не в силах сосредоточиться, потом лег в постель и проспал до шести часов. Мне снились какие-то кошмары. Заметив с балкона, что основная масса отдыхающих покидает пляж и направляется в сторону гостиниц и кемпингов, я спустился вниз и вышел на берег. Это грустное время, и купальщики тоже грустны: утомленные, пресытившиеся солнцем, они обращают взоры к линии зданий, словно солдаты, заранее уверенные в поражении; усталой походкой пересекают они пляж и Приморский бульвар; осторожно, но с оттенком пренебрежения, бравирования отдаленной опасностью заходят в боковые улочки, на которых сразу ищут спасительной тени и которые ведут их в никуда, в пустоту.
В этот день, если бросить на него ретроспективный взгляд, не случилось ничего подозрительного. В нем не оказалось места ни для фрау Эльзы, ни для Волка и Ягненка; он не был отмечен ни письмом из Германии, ни каким-нибудь телефонным звонком, ни чем-то более или менее значительным. Только Ханна и Чарли, Ингеборг и я, наша мирная компания на пляже, и Горелый, правда вдалеке, возившийся со своими велосипедами (клиентов было не слишком много), хотя Ханна, не знаю зачем, подходила к нему буквально на минутку и что-то говорила — просто дань вежливости, объяснила она, когда вернулась. Короче говоря, это был тихий, спокойный день, предназначенный для того, чтобы вволю позагорать, и ничего больше.
Вспоминаю, что, когда я спустился на пляж во второй раз, небо вдруг покрылось множеством мелких облаков, которые неслись к востоку или, может, к северо-востоку, и что Ингеборг и Ханна плавали и, увидев меня, вышли из воды — сначала Ингеборг, поцеловавшая меня, а за ней Ханна. Чарли лежал, подставив лицо уже не столь жаркому солнцу, и выглядел спящим. Слева от нас Горелый терпеливо сооружал свою каждодневную крепость, не обращая внимания на происходящее вокруг и, наверное, особенно остро сознавая в этот час свое уродство. Вспоминаю пепельно-желтые тона уходящего дня, наш бессодержательный разговор (я не мог бы выделить ни одной темы), мокрые волосы девушек, голос Чарли, рассказывающий абсурдную историю про мальчика, который научился кататься на велосипеде раньше, чем ходить. Все указывало на то, что нас ждет еще один приятный вечер и что вскоре мы вернемся в свои гостиницы, примем душ и закончим этот день на какой-нибудь дискотеке.
Тут Чарли подпрыгнул, схватил свою доску и бросился в море. Я эту доску до той поры не замечал, хотя она все время рядом с ним лежала.
— Возвращайся скорее! — крикнула Ханна.
Не думаю, что он ее услышал.
Первые метры он плыл, таща доску за собой, затем взобрался на нее, поставил парус, помахал нам рукой на прощанье и, воспользовавшись тем, что задул благоприятный ветер, устремился в открытое море. Это произошло часов в семь вечера, не позже. Он был не единственным виндсерфингистом, кто в это время плавал. Это я точно помню.
Спустя час, устав ждать, мы отправились выпить на террасу «Коста-Брава», откуда был хорошо виден весь пляж и куда, по всем законам логики, должен был рано или поздно заглянуть Чарли. Мы ощущали себя грязными и умирали от жажды. Вспоминаю, что Горелый, которого я видел всякий раз, когда оборачивался, стараясь разглядеть парус Чарли, ни на мгновенье не переставал возиться со своими велосипедами, этакий трудяга Голем, и вдруг просто-напросто исчез (забрался в свою конуру, полагаю), но так несвоевременно, так внезапно, что на пляже образовались две пустоты: сначала не стало Чарли, а теперь еще и Горелого. Мне кажется, я уже тогда почувствовал приближение несчастья.
В девять вечера, хотя еще не стемнело, мы решили посоветоваться с управляющим «Коста-Брава». Он направил нас в морской Красный Крест — его контора располагалась на Приморском бульваре, чуть-чуть не доходя до старой части городка. После путаных объяснений тамошние служащие связались по радио со спасателями из компании «Зодиак». Те перезвонили через полчаса и посоветовали обратиться в полицию и к портовым властям. На улице быстро темнело; помню, я глянул в окно, и мимо промелькнула машина той самой компании «Зодиак», с представителями которой мы разговаривали. Сотрудник Красного Креста сказал,
