сомневалась, что ей все дозволено, что именно ей принадлежит право гостеприимно открывать ему двери Англии, он тоже принял это как должное.
Отчего это, думал я иногда, хоть она так выставляет напоказ свое богатство, на нее редко обижаются? Даже когда она бесцеремонно вмешивается в дела политические?
Диану снова поглотил шумный, веселый людской водоворот. Когда я опять увидел ее, она стояла рядом с красивым архитектором и благоговейно внимала ему. Даже при жизни мужа, которого она нежно любила, она вечно моталась от одного «guru»[6] к другому. Она ни минуты не сомневалась в своем праве поучать министров, но роль кроткой ученицы нравилась ей ничуть не меньше. И если другие видели в этом какое-то несоответствие, то сама она находила это вполне естественным, а чужое мнение ее мало интересовало.
Монти Кейв увел Маргарет в другую комнату. Сэммикинс что-то весело кричал издали Рубину. Я потолкался среди гостей и через полчаса снова очутился рядом с Рубином. Он задумчиво разглядывал толпу умными грустными глазами.
– Кажется, они немного оправились?
Он хотел сказать, что эти люди – по крайней мере некоторые, растерявшиеся было после суэцкой истории, – вновь обрели уверенность в себе. Рубин не хуже моего знал, что политические горести недолговечны. Память о них коротка – недели две, не больше. Что они по сравнению с новой любовной интрижкой, с новым назначением, даже – для многих из присутствующих – с радостным оживлением после удачной речи в парламенте!
– Ни в одной стране нет такого правящего класса, как у вас. Не знаю, на что они надеются, да они и сами этого не знают. А ведь по-прежнему уверены, что весь мир принадлежит им.
Мне очень нравился Рубин, я уважал его, но мне досадны были его неодобрительные слова об Англии. Не следует по этому сборищу судить обо всей стране, сказал я. Я родился в провинциальном городке, он – в Бруклине; разница небольшая. Он должен бы знать, что представляют собой мои однокашники… Рубин не дал мне договорить.
– Погодите, – сказал он с тонкой усмешкой. – Вы, Льюис, человек дальновидный, я знаю. Но вы так же самонадеянны, как и вся эта публика. – Он пожал плечами, глядя на гостей. – Вам чуждо все, что дорого им, но вы даже не отдаете себе отчета, как много вы от них переняли.
Приближалось время обеда, и толпа гостей начала редеть. Оставшиеся постепенно сошлись на середину гостиной. Там стояла Диана со своим архитектором, Сэммикинс с двумя весьма эффектными дамами, Маргарет с лордом Бриджуотером и еще несколько человек. Я присоединился к ним, как раз когда с другой стороны подошел Дэвид Рубин с женой Кейва, которая в виде исключения появилась сегодня с мужем. Это была пепельная блондинка с красивым лицом, в выражении которого было что-то холодное и деланное. Рубин заметно повеселел. Может, судьбы мира и представлялись ему в более мрачном свете, чем остальным присутствующим, но находить в этом мире известные утешения он умел.
В этой кучке гостей разговор уже замирал, и только Сэммикинс был еще полон жизни. Он громко хвастал, его больше обычного переполняла радость бытия. Не в пример Диане, которая на скачках в Аскоте проигралась, он выиграл. С непоследовательностью, свойственной людям богатым, Диана была этим угнетена. С непоследовательностью, свойственной людям материально стесненным (положение, в котором он был обречен пребывать до смерти отца), Сэммикинс ликовал. Он непременно хотел пригласить нас всех куда-нибудь. Он сиял, как человек, чьи финансовые затруднения разрешены раз и навсегда.
– Пока я учился в школе, – кричал он, – мой наставник твердил мне одно: «Держись подальше от скачек, Хаутон. Пропадешь!» – Увидев Дэвида Рубина, Сэммикинс еще повысил голос. – А вы что об этом скажете, профессор? Что вы скажете про такой совет? Не совсем a point [7], а?
Дэвиду Рубину не особенно понравилось обращение «профессор». Притом он не понял, на что, собственно, намекает Сэммикинс. Но он принял вызов:
– Боюсь, что не могу не согласиться с вашим другом…
– С моим наставником?
– Кто бы он ни был, он прав. Статистика подтверждает его правоту.
– Что ни говорите, профессор, а скачки вернее карт! Я доказал это на деле, черт возьми.
От его крика у Дэвида Рубина голова пошла кругом. А Сэммикинс продолжал уже не так воинственно:
– Насчет рулетки, профессор, я спорить не стану – тут я профан. А впрочем, знавал людей, которым рулетка приносила немалый доход.
Этого Рубин, как истый ученый, стерпеть не мог:
– Не может быть! Если играть в рулетку постоянно, то как бы ни играть, а не проиграться невозможно.
Он взял Сэммикинса под руку. Это было трогательное зрелище: Рубни – лауреат Нобелевской премии, блестящий теоретик, мыслитель, чуточку навеселе – пытается объяснить совершенно пьяному Сэммикинсу, убежденному в том, что открыл секрет обогащения, теорию вероятностей.
– На скачках играют одни простофили, – громко и безапелляционно объявила Диана четким и чуть отрывистым голосом. Она была слишком счастлива, чтобы затягивать светскую беседу. Впереди ее ждал обед с архитектором. И когда мы уже совсем собрались уходить, она лишь по обязанности упомянула о новом правительстве.
– Дела у них, кажется, пошли на лад, – сказала она.
Гул одобрения был ей ответом.
– Роджер молодец! – обратилась она ко мне. Мое мнение ее не интересовало, она и тут считала себя высшим авторитетом. – Реджи Коллингвуд очень хорошо о нем отзывается, – продолжала она. И когда мы были уже у двери, прибавила: – Да, Реджи говорит, он умеет слушать.
Это была добрая весть, и я ушел очень довольный. Слова Коллингвуда были справедливы, но в устах человека, до такой степени косноязычного, эта похвала одному из самых блестящих ораторов Лондона звучала по меньшей море странно.
20. Вечером в парке
В сентябре, хотя парламент был распущен на каникулы, Роджер по-прежнему бывал в министерстве. Шел «сезон отпусков». Дуглас уехал куда-то отдыхать, не было в Лондоне и моего шефа Гектора Роуза. Тем не менее совещания у Роджера шли своим чередом, и на них я должен был присутствовать. Однажды Роджер деловито спросил, не смогу ли я немного задержаться. Ему нужно со мной поговорить.
Во время совещания он, по-видимому, был чем-то озабочен. Не сразу находил нужные слова, как бывает, когда человек устал и не в духе. Я не придал этому особого значения. Совещание шло как по маслу. На нем было довольно много незнакомых лиц – заместители министров, помощники министров, которые представляли свое начальство. Одно толковое выступление сменялось другим, дело успешно подвигалось вперед.
Подали чай – слабый, с молоком – и печенье. Роджер умело направлял ход заседания. Может, он и был утомлен, но здравый смысл не изменял ему. Он никого не подгонял, давал время найти правильное решение. В седьмом часу бумаги наконец были упрятаны в портфели. Роджер с привычной любезностью попрощался, поблагодарил всех, и мы остались вдвоем.
– Сошло неплохо, – сказал я.
Он ответил не сразу, словно ему нужно было собраться с мыслями, чтобы понять, о чем, собственно, я говорю. Потом он сказал:
– Да, неплохо.
Я встал, потянулся. Он остался в кресле. Посмотрел на меня безо всякого выражения и спросил:
– Пройдемся по парку, не возражаете?
Мы прошли по коридорам, спустились по каменной лестнице и через главный вход вышли на улицу. Пошли через парк вдоль озера; один из пеликанов при виде нас широко расправил крылья. Деревья поскрипывали на ветру; на траве лежали первые опавшие листья. Вечер был темный, с запада наползали низкие свинцовые тучи. С тех пор как мы вышли из его кабинета, Роджер не проронил ни слова. На минуту я совсем забыл о нем. Запахи воды, осеннего вечера наполнили меня смутным, но всепоглощающим чувством,
