печальным и отрадным, будто пробуждалось давнее, полустертое воспоминание: много лет назад, в этом же парке моя первая любовь, которой давно уже нет на свете, неласково сказала мне, что будет моей.
Мы медленно брели по дорожке. Нас обгоняли засидевшиеся на службе секретарши. Было так ветрено, что почти все скамейки у озера пустовали. Вдруг Роджер сказал:
– Посидим?
По озеру бежали игрушечные волны. Некоторое время мы сидели молча и смотрели на них, затем Роджер, не поворачивая головы, сказал ровным, безжизненным голосом:
– Возможно, нас ждут неприятности. Надеюсь, все обойдется, но может быть, и нет.
Я сразу возвратился на землю. Моя первая мысль была, что кто-то из его высоко– или низкопоставленных сторонников, Коллингвуд или кто-нибудь из рядовых членов парламента, пошел против него.
– Нет. Ничего такого. Ничего похожего.
Может, он не решается сообщить неприятную новость, которая касается меня? Я ничего не понимал и терялся в догадках. Но на мой вопрос он только покачал головой.
Теперь, когда дошло до дела, откровенность не давалась ому. Он неотрывно смотрел на воду. Наконец он сказал:
– У меня есть любовница.
В первое мгновение я удивился – и только.
– Мы были крайне осторожны. А теперь ей угрожают. Кто-то все-таки пронюхал.
– Кто же?
– По телефону… Незнакомый голос.
– По-вашему, это серьезно?
– Как знать.
– Что вас пугает?
Он ответил не сразу.
– Если это выйдет наружу, хорошего будет мало.
Я все еще не мог опомниться от удивления. Я-то считал, что он скорее счастлив в браке. Что это обычный для человека действия супружеский союз, удобный и прочный, в котором вовсе не обязательна всепоглощающая любовь. Тревога Роджера передалась и мне. Я с трудом сдерживал досаду, злость. Ну чего ему еще надо? – спрашивал я себя с простодушной нетерпимостью, совсем как могла бы спросить моя мать. Красивая жена, дети, дом полная чаша – для чего ему понадобилось рисковать? Ставить под удар и свои планы и мои? Я осуждал его, осуждал простодушно – как будто мне никогда не приходилось видеть людей в трудном положении, как будто и самому никогда не приходилось оступаться.
И в то же время я невольно сочувствовал ему – сочувствовал не умом, а скорее нутром. Как ни велика была его тревога, эта исповедь, очевидно, доставила ему какое-то удовольствие. Не то удовольствие, которое испытывают, скромно признаваясь в своих победах, натуры и более утонченные, – нет, это было чувство более глубокое, почти радость. Он по-прежнему неотрывно смотрел на озеро и не хотел встречаться со мной взглядом, а я думал, что вряд ли до этого он был близок со многими женщинами. Но он был человеком сильных чувств – и, вероятно, сильных страстей. Он сидел насупленный, думал о подстерегавших его опасностях и все же, казалось, был доволен тем, что с ним произошло, – доволен, как человек, понявший, что ему еще рано ставить крест на личной жизни. Я заставил себя задать ему деловой вопрос: велика ли вероятность, что все это откроется?
– Она нервничает. Раньше я никогда не видел, чтобы она так волновалась.
Я сказал, что, наверно, ей никогда еще не приходилось опасаться скандала, но ведь на такие случаи выработаны меры защиты. Нужно сходить к заслуживающему доверие опытному адвокату. И все ему рассказать.
– Разве у вас есть основания предполагать, что ужо ходят сплетни? Я, например, ничего не слыхал.
Роджер покачал головой.
– Тогда заткнуть эту брешь, должно быть, но так уж трудно.
Он не ответил, не посмотрел на меня. Он сидел, уставившись вдаль. Понимая, что мои слова утешают его очень мало, я все-таки не удержался:
– Уверен, что все это можно уладить. Объясните ей. Но допустим, что ваши худшие опасения оправдаются и все выплывет наружу – это тоже еще не катастрофа. – Я хотел сказать, что в его кругу привыкли к скандалам и почище.
– Не обольщайтесь, – резко возразил Роджер, – не так это все просто.
Может, он чего-то не договаривает, подумал я. Может, она несовершеннолетняя?
– Тут есть что-нибудь из ряда вон выходящее? – спросил я. – Кто она такая?
Казалось, он не в силах был ответить. Он долго молчал, потом вдруг заговорил с таким жаром, что я даже опешил.
– Не важны поступки. Важно, кто их совершает. Вы знаете не хуже меня, что очень многие ждут только предлога, чтобы со мной разделаться. Вам не кажется, что это подходящий предлог?
– Но вы так и не ответили мне – что они могут использовать против вас?
– Англиканская церковь издавна установила такое правило: ты можешь сам впасть в ересь, и тебе это сойдет с рук, либо ты можешь проповедовать ересь – и это тоже сойдет тебе с рук, но, если ты вздумаешь заниматься тем и другим сразу, тебе этого не простят никогда.
Вдруг он вспылил. Резко, трезво, почти насмешливо он прибавил:
– Не забывайте, что я всегда был «не их круга». Если бы не это, мне сошли бы с рук грехи и похуже.
О каком «круге» шла речь?
О тесном, привилегированном круге Кейвов, Уиндемов, Коллингвудов, Бриджуотеров, друзей Дианы – о людях, которые, возможно, относились друг к другу и хуже, чем к Роджеру, но которые все были друг другу свои, а Роджера за своего не признавали.
– Да, – сказал я. – Вы всегда были среди них чужим. Вы, но не Кэро.
Я умышленно назвал ее. Наступило молчание. Затем он ответил на вопрос, которого я не задавал:
– Если это выйдет наружу, Кэро от меня не отвернется.
– Она не знает?
Он покачал головой, и вдруг у него вырвалось:
– Я не допущу, чтобы Кэро страдала.
Еще ни одно его слово за весь этот разговор не звучало с такой яростной силой. Быть может, он потому и говорил только об одной своей тревоге, которая все еще казалась мне не слишком обоснованной, грозящей его карьере, чтобы скрыть от самого себя иную тревогу. Какую вину чувствовал он за собой? Насколько запутался? И тут я, кажется, наконец понял, почему тогда в Бассете он так горячо вступился за Сэммикинса. Не только в наших глазах, но и в его собственных вспышка эта была неуместна и не свойственна ему. Да, это был поистине рыцарский поступок. И совершил он его ради Кэро. Но в своем рыцарстве он явно хватил через край. Тут был надрыв. Чрезмерное самоотречение человека, который всем жертвует жене, пытаясь искупить главное – то, что он ее не любит.
– Но Кэро в любом случае будет страдать, – сказал я.
Роджер не ответил.
– Вы не думаете оборвать эту связь?
– Мы ею слишком дорожим – и я, и… она. – Он так и не назвал имя этой женщины. Хотел назвать, но не решился.
– И вы не можете от нее отказаться?
– Нет, – сказал Роджер.
Но за всеми его тревогами скрывалось что-то еще. И радость, и что-то такое, что я всей кожей ощущал, но чему не мог подобрать названия. Какое-то суеверное чувство, какое-то прозрение.
Он откинулся на спинку скамьи, и больше я ничего от него не услышал.
Слева, над вершинами деревьев, светилось окно – возможно, окно одного из кабинетов в министерстве Роджера – желтый квадрат в вечерней тьме.
Часть третья
