все должно быть, как по писаному: раз она на базар приехала, значит, должны ее там люди увидеть, а кого не следует, того видеть не должны, — поучал он ласково, но твердо. — Значит, и торопиться вам некуда, обождать нужно.
Эти последние минуты ожидания были особенно невносимы для Соколовой. Задолго до рассвета куда-то ушла Килина. Ее не было так долго, что Соколова потеряла всякую надежду.
— Вернется. Ей не впервой, — как мог, успокаивал Веру Михайловну старик.
И действительно, незадолго до полудня Килина вернулась. На базаре, который был в соседнем районе, выменяла она какую-то одежонку и сапоги для Веры Михайловны.
— Наш путь не близкий, в туфлях ноги отморозите.
Она ничего не забыла, и через несколько минут после ее возвращения Вера Михайловна выглядела уже пожилой селянкой, в теплом платке и тяжелых кирзовых сапогах.
Дед оглядел ее со всех сторон, строго, критически, и не нашел, к чему придраться.
— Теперь вам немного фотографию подмалевать, — он хитро подмигнул, — и просто хоть перед самым гестапо гуляй, никто не узнает.
«Подмалевать фотографию» было делом самым простым. Посмотревшись в обломок зеркала, который дед не забыл принести, Соколова сама себя не узнала.
— Ну, теперь подкрепимся малость и — в дорогу, — сказал дед.
Как ни стремилась Вера Михайловна уйти поскорее, ей пришлось покориться. Втроем они сели за стол.
— Там на базаре столько уж объявлений этих висит, что люди и не знают, кого пускать, кого ловить, — рассказывала Килина. — Что-то, видно, немцы на свое гестапо не больно надеются.
И хотя она насмехалась над фашистами и шутила, за ее словами все же угадывалось волнение.
— Ничего, — успокоила она самое себя. — Пройдем.
На прощанье Вера Михайловна крепко поцеловала деда
Котика. Дед смущенно заулыбался и сказал:
— Ну, Вера Михайловна, спасибо за компанию, желаю вам всякого благополучия и всякого счастья.
Обнял старик Соколову, хотел было перекрестить, да передумал.
Они вышли из гостеприимной теплой хаты. Улица встретила их морозом, снежным бураном, колючей вьюгой. Где пешком, где на попутных машинах, пробирались они на Черниговщину, в леса.
Так, как и говорил дед, километров за сто, в хатенке на краю села какая-то старуха показала Килине, куда идти дальше.
— Теперь уже недалеко.
Но весь этот долгий и изнурительный путь совсем не казался Вере Михайловне тяжелым. У нее была цель, она знала, куда идет, и это было главное.
Чем дальше, тем больше углублялись они в лес. Тут пробираться становилось все опаснее — немцы стреляли без предупреждения, но зато встречались уже не так часто. Лес как бы обнял, принял в себя обеих женщин, охранял их от глаз врага, уберегал от выстрелов.
Большое лесное село раскинулось перед ними.
— Вот мы и пришли, — сказала Килина.
Чувствуя, как быстро и напряженно бьется сердце, вошла Вера Михайловна в большую хату. Вошла и остановилась на пороге, встретив чей-то очень внимательный, изучающий взгляд. На скамье перед столом, перелистывая толстыми, пожелтевшими от табака пальцами какие-то бумаги, сидел Сидор Ковпак.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Карп Лойченко, красноармеец одной из дивизий, окруженных немцами под Киевом, очутился в отряде Ковпака поздней осенью, почти с начала боевых партизанских действий. Невысокий сорокалетний человек, до войны он был продавцом в киевском «Гастрономе». На войну попал, как только была объявлена мобилизация, в окружении сумел избежать концентрационных лагерей, некоторое время пробыл дома, потом понял, что пересидеть войну не удастся, и махнул к партизанам.
Людей с такими биографиями в отряде Ковпака было много, и никаких подозрений они не вызывали. Воевал Лойченко отважно, честно, и никто не удивился, увидя его во главе партизанского подразделения. Ковпак не раз наблюдал его. в бою и отметил особое умение стрелять из пулемета.
— Будешь партизан этому делу обучать, — приказал Ковпак.
И Лойченко старательно выполнял приказ. Весь свой досуг он проводил у пулемета, обучая партизан владеть этим нехитрым оружием. Несколько дней спустя после своего прихода в партизанский отряд и Вера Михайловна Соколова появилась в хате, где проводил занятия Карп. Она взглянула на Лойченко, и ей показалось знакомым заросшее бородой крупное и круглое лицо партизана. Карп тоже пристально посмотрел на Соколову, на мгновение задумался, потом медленно спросил:
— Вы ко мне, товарищ?
— Да, пришла учиться, — весело ответила Соколова, мучительно стараясь вспомнить, где она видела этого пулеметного учителя?
— Оружие в руках держали когда-нибудь?
— Нет.
— Образование имеете?
— Киевский политехнический институт.
— Вот тебе и раз, как же мне вам преподавать, — насмешливо сказал Лойченко. — Тут профессор нужен.
— Ничего, обойдемся без профессора, — пропустив мимо ушей насмешливый тон, ответила Соколова, занятая одной мыслью: где она могла видеть Лойченко?
— А фамилия ваша какая будет? — спросил партизан.
— Вера Михайловна Соколова.
— Та самая?
— То есть, какая же это?
— Что объявление расклеено?
— Да, та самая.
— Ну, ладно, — внезапно переменил тон Лойченко. — Когда-нибудь о пулемете слышать приходилось?
— Именно так — когда-то и что-то, но ничего конкретного.
— Ну, значит, сейчас услышите конкретно. Оружие, которое стоит перед вами на столе, называется станковый пулемет Максима…
И уже не допуская никаких отклонений, Лойченко приступил к объяснению. Вера Михайловна слушала очень внимательно, хорошо разбираясь во взаимодействии всех частей и принципе работы пулемета. Для нее такая относительно простая машина не могла быть загадкой. Тут все рассчитано было на полную ясность и безотказность, и для пулеметчика вовсе не обязательно высшее образование. Лойченко рассказывал точно, ясно, и Вера Михайловна снова задумалась над тем, где она его видела, и опять ничего вспомнить не смогла.
— Все! Теперь будем обедать! — сказал Лойченко. — Следующее занятие завтра после завтрака. Кто захочет лишний раз самостоятельно собрать или разобрать пулемет, может после обеда приходить сюда — он будет стоять здесь. Разойдись.
И сам первый вышел из хаты. За ним к партизанской кухне потянулись остальные бойцы. Вера Михайловна пошла обедать и, не зная, куда девать свободное время, снова вернулась к пулемету. Нравилась ей эта надежная, убедительная машина, которая и воспринималась ею как сложная машина, а не оружие. Она должна была знать тут все, до малейшего каприза механизма, должна была овладеть им так, как владеют вилкой или гребешком.
В хате, где стоял учебный пулемет, после обеда никого, кроме хозяйки, не было… Очень этим
