женщинами, праздно сидящими в креслах возле открытых дверей, я поднялся наверх.
В полдень Торрчи обычно возвращался домой для небольшого отдыха, и он сейчас должен быть дома. Торрчи был человеком строгих привычек: утром в девять тридцать уходил к собору, возвращался на ленч к двенадцати, отдыхал и отправлялся обратно к четырем, оставаясь в соборе до семи. Он никогда не отступал от этого распорядка дня, за исключением двух выходных дней в неделю, когда он ездил к своим родителям в Неаполь.
Постучав в дверь, я вытер носовым платком лицо и руки. Здесь, наверху, было очень жарко от солнечных лучей, буквально прожигавших железную крышу. Торрчи открыл дверь: босой, в грязной белой футболке и черных шортах, с залитым потом круглым лицом, будто он только что умывался. Торрчи воскликнул:
— Синьор Дэвид! Входите! Уже месяц, как вы не навещали меня!
— Может быть, — согласился я и прошел вслед за ним в большую неопрятную гостиную. На кушетке возле окна, одетая только в легкие розовые брючки, лежала Симона, подружка Торрчи. Это была маленькая, изящная девушка, с черными глазами и короткими черными волосами, так круто вьющимися, что ее голова была похожей на каракулевую шапку.
Она равнодушно взглянула на меня и отвернулась к окну. Сигарета свисала с ее полных губ, и серый пепел падал на ее голую, небольшую грудь. Нагота не причиняла ей никаких неудобств.
— Не обращайте на Симону внимания, — сказал Торрчи. — Она сегодня в плохом настроении. Когда спадет жара, я задам ей небольшую трепку, и она опять станет ласковой!
Симона, не оборачиваясь, выругалась.
Торрчи рассмеялся:
— Не обращайте внимания, синьор Дэвид, я говорю, она сегодня в плохом настроении. Садитесь, у меня есть хорошее виски. Выпьем.
Я сел к столу, наблюдая за тем, как Торрчи доставал два стакана.
— Я еще раз хочу извиниться за тот маленький инцидент, что произошел в соборе сегодня утром, — сказал он, наливая виски. — Соблазн был слишком велик. Вы же знаете, я в первый раз обчистил вашего клиента.
— Знаю, но зачем вы взяли бриллиантовую брошь, ведь вы все равно не смогли бы ее продать.
Торрчи задержал глоток виски во рту, проглотил, просиял и кивнул.
— Хорошее шотландское виски, — заявил он. — Друзья подарили мне. Очень хорошее виски. Попробуйте!
— Вы не смогли бы продать брошь, — повторил я, — так почему вы ее взяли?
— У меня есть друг, который перепродает краденые бриллианты, — он заплатил бы мне очень хорошо.
— И сколько он дал бы за нее? Торрчи пожал плечами:
— Не знаю. В соборе было темно, я не успел рассмотреть ее как следует.
Я достал брошь из кармана и положил на стол.
— Рассмотрите сейчас.
Торрчи выпрямился на стуле, его круглое лицо застыло, а глаза так и впились в брошь.
Симона мгновенно соскочила с кушетки и подошла к столу. Она стояла позади Торрчи, почесывая бедро, и поверх его плеча разглядывала брошь.
— Дай мне лупу, — распорядился Торрчи.
Она отошла, выдвинула ящик комода, достала лупу, похожую на те, которыми пользуются часовщики, и подала ему. Он вставил лупу в глаз.
Пока он рассматривал брошь, мы молчали. Затем он передал и лупу, и брошь Симоне.
Она долго ее рассматривала, потом положила на стол и опять отошла к кушетке. С ленивой грацией кошки растянулась на кушетке и закурила новую сигарету.
— Хотите продать, синьор Дэвид? — спросил Торрчи.
— Какова ее стоимость?
— Я бы дал за нее двести тысяч лир. Симона приподнялась на кушетке и завизжала, оскалив белые зубы.
— Дурак! Она не стоит и ста тысяч! Ты с ума сошел?
Торрчи улыбнулся ей:
— Синьор Дэвид — мой хороший друг. Я не обманываю друзей. Настоящая цена — двести тысяч.
— Глупый баран! — рассердилась Симона. — Кто ее у тебя купит? Дай ему девяносто пять тысяч, если не хочешь разориться из-за своих друзей, и хватит.
— Не обращайте внимания, синьор Дэвид, она так говорит от своего дурного характера, — мягко пояснил Торрчи и, взяв в руки брошь, продолжал ее рассматривать, — на самом деле Симона вас очень любит. Не обращайте внимания. Я куплю брошь за двести тысяч лир.
Это означало, что брошь стоила по меньшей мере триста, может быть, даже четыреста тысяч!
Дрожащей рукой я взял брошь и сжал ее в кулаке.
— Синьора сама отдала вам брошь? — спросил Торрчи, пристально глядя мне в лицо.
— Нет, она забыла ее на столике, где мы обедали.
— Я знаю женщин, синьор Дэвид. Женщины не забывают таких вещей. Она подарила ее вам! У меня будут деньги сегодня в четыре часа.
— Можно купить на эти деньги паспорт? — спросил я.
Торрчи огорченно покачал головой:
— Думаю, нет, — паспорт стоит дороже чем двести тысяч, синьор Дэвид.
— Да. — Я допил виски, поставил стакан и поднялся. — Не можете ли вы одолжить мне пятьсот лир, Торрчи?
— Вы передумали продавать ее?
— Я еще не решил.
— Я даю двести тридцать тысяч. Это мое последнее предложение.
— Я уже сказал, я подумаю на этот счет. А сейчас мне нужно пятьсот лир.
Торрчи достал толстую пачку банкнотов.
— Возьмите больше. Возьмите пять тысяч. Берите.
— Пятисот достаточно.
Он пожал полными плечами и кинул пятисотенную купюру через стол.
— Если кто-нибудь предложил вам за брошь больше, чем я, пожалуйста, дайте мне знать. Предоставьте мне, так сказать, право первого выбора.
— Хорошо, — сказал я, убирая в карман и брошь, и купюру.
— Сумасшедший, дурак, обезьяна, — завизжала Симона, — ты же разоришь нас!
Провожая меня к дверям, Торрчи, перекрывая вопли Симоны, сказал:
— Она бесится потому, что хочет, чтобы я купил ей новую шляпку! У нее уже двадцать шесть шляпок, зачем ей еще одна?
— Вот уж не знаю. — Я пожал ему руку. — Я не очень-то хорошо разбираюсь в женщинах. Торрчи хитро подмигнул мне:
— Но при этом всегда получаете то, что хотите, а?
— Не всегда. — Я спустился по лестнице и вышел на залитую солнцем площадь.
Четыре мухи бесцельно бродили по потолку, а затем стали летать, с раздраженным жужжанием кружась по комнате. Затем снова устроились на потолке. Я валялся на постели и наблюдал за ними. Моя комната находилась в цокольном этаже огромного дома с меблированными комнатами позади оперного театра «Ла Скала». В самые жаркие дни в[Ла Скала» открывались все вентиляционные отверстия, и я отчетливо мог слышать музыку и пение. Таким образом бесплатно прослушивал целые оперы. К сожалению, все очень зависело от того, в какую сторону дул ветер. Иногда он менял свое направление прямо после спектакля.
Моя комната — небольшая, но в ней было одно достоинство — она была чистой. Именно поэтому я и снял ее; меблировка скудная и бедная, а обои такого неопределенного цвета, что смотреть на них без раздражения было невозможно.
