хочешь. Похоже в этом мире действительно нет никакой истины, а искать надо комфорта и утешения — по крайней мере, для нищих и слабых. Для остальных — покоя.
— Я не уверен, что это правильная классификация, — сказал я.
— Мужество, — ответил он, — состоит не в сомнениях, а в примирении с неопределенностью.
Мы еще выпили, и я подумал, что прохладный осенний вечер пойдет ему на пользу; было рано, светло и прозрачно. Вдоль склона, изумрудного в предвечерней дымке, мы начали спускаться к Эйн-Карему навстречу розовеющим колокольням и их золотому звону. Тропа забирала все правее, оставляя узкие каменные улочки по левую руку, но потом мы все же вышли на дорогу и оказались у фонтана на маленькой старинной площади, снова поднялись к небольшому, почти пустому хостелю на склоне холма и медленно обошли его по тропе.
— Я люблю иногда здесь сидеть, — сказал я.
Марголин кивнул. Темнело. Вечер окружал нас пологом надмирности, торжественной неопределенности, дымкой, в которой растворялись наши мучительные и неразрешенные сомнения; долина под нами засветилась бесчисленными огнями. Я разулся, положил руки под голову и вытянулся на камне; Марголин сидел, обхватив колени.
— Ну и что ты про это думаешь, — сказал он.
— Ничего, — ответил я.
— А-а, — сказал он, подумав, — может быть, ты и прав.
Со стороны долины подул холодный осенний ветер, мы выпили по нескольку глотков джина прямо из бутылки, переглянулись, солнце медленно погружалось за покатую линию холмов, окрашивая ее цветом крови, и мы снова услышали колокольный звон.
Для очистки совести я все же попытался навести справки про Борину армейскую службу и предыдущую работу. Ответы, полученные мною, были достаточно невразумительными, но в общих чертах у меня сложилось впечатление, что все эти годы он так и проработал сторожем на овощном складе. А еще через несколько дней меня вызвал мой начальник нашей охранной фирмы.
— Я не должен тебе этого говорить, — сказал он, плотно закрыв дверь, — тем более, что я дал подписку о неразглашении, но похоже, что тебе светят серьезные проблемы.
Я искренне удивился.
— Ко мне приходил, — объяснил он, — парень из армейской службы безопасности, и сказал, что у тебя были сложности во время последней резервистской службы.
Я ответил, что у меня и правда были мелкие разногласия с командирами, но не более того; да, кстати, так оно и было. Он ответил, что приходивший парень думал иначе.
— Он собирал обо мне информацию? — спросил я.
— Ну вроде того, — сказал мой начальник.
Ничего больше мне узнать так и не удалось.
— Будь осторожен, — сказал он напоследок. — Игры с Шабаком могут плохо кончиться.
— Почему с Шабаком? — удивился я. — Вы же сказали, что он был из армейской безопасности.
Он поморщился:
— Судя по удостоверению, да; но сколько живу, никогда таких армейских еще не видел.
В тот же день я позвонил Марголину и, не объясняя причину, сказал, что хочу с ним увидеться; он предложил встретиться через три часа на перекрестке у подножья Французского холма. Возвращаться домой не было смысла, и, хотя поначалу я собирался провести это время в кафе, довольно быстро мне стало скучно. Я дошел пешком до западного въезда в город и продолжил спускаться по склону мимо высоких побуревших от солнца и пыли кустов, в сторону брошенной арабской деревни Лифта[178]. Внизу дышалось легче, зелень сохраняла следы свежести, на кустах были видны редкие цветы. Я прошел мимо маленького каменного бассейна, в который стекала вода из расщелины в стене, мимо полуразрушенных домов с зияющими оконными проемами, мимо гигантских кактусов и спустился на дно долины; потом вернулся к бассейну и источнику. Там я встретил пару знакомых торчков, живших в пустых домах на другой стороне долины; мы немного поговорили, и они ушли. «Удивительно, — сказал я себе, — я никогда не пытался увидеть сам источник; чёрт, если бы был фонарь». И тут я вспомнил, что у меня с собой есть маленький фонарик. Я разулся, закатал джинсы, огляделся, вступил в холодную воду.
От расщелины с аккуратным каменным входом в глубь горы уходил узкий коридор; линии его стен и сводов были произвольны, загадочны и безупречны; каждый поворот открывал новые — сероватые, бурые и желто-красные, неожиданные цвета камня, обнажавшиеся в тусклом свете моего фонаря. Происхождение этого коридора так и осталось для меня загадкой; иногда он напоминал случайную трещину, промытую водой, иногда — туннель, старательно выбитый человеческими руками. Он был приблизительно в ширину плеч, и в некоторых местах я видел каменные полки, на которые при желании можно было сесть, уперевшись ступнями о соседнюю стену. Недалеко от входа в сторону уходил боковой коридор — низкий, пыльный и сухой, но идти по нему мне не захотелось. Я шел так довольно долго или, что более вероятно, это время показалось мне долгим; вода была мелкой, холодной и прекрасной. Я снова ощутил ту радость, то тайное ликование, которые обрушились на меня тогда, на обочине шоссе, в холодную звездную ночь, на задворках великой пустыни Негев. А потом расщелина стала сужаться и через несколько метров кончилась совсем; передо мной был серый каменный завал. Я постоял около него, подошел поближе, потом вернулся, глубоко вдохнул и выдохнул, посмотрел на часы. Через пятьдесят минут я должен был встретить Марголина у Французского холма на другом конце Иерусалима. Я вышел из пещеры, обулся и стал подниматься навстречу городу.
«А почему, собственно говоря, — подумал я, — мы решили, что это именно Шабак?». Только потому, что Борька вроде бы в Шабаке работал; но ведь это, скорее всего, было еще одной выдумкой. Они могли назваться Шабаком, или Моссадом[179], или Аманом[180], или чем угодно еще, так же, как их человек назвался представителем армейской службы безопасности и даже предъявил все необходимые документы. Но, возможно, что речь идет о совсем ином, действительно тайном союзе, организации невидимой и холодной, ставящей землю и честь выше покоя, наживы или сиюминутной выгоды. И тогда окажется, что по ту сторону пыльных улиц и аляповатых витрин, по ту сторону мира лавочников и демагогов, фанатиков и перепуганных обывателей есть единая воля, устремленная на Восток, к землям, обещанным Аврааму, и следует ли нам тогда разоблачать, как мы собирались, ее скрытность, и беспощадность, или же, наоборот, попытаться расчистить ей путь? Я часто себя спрашивал, почему, почему так произошло именно с этой страной, имевшей столь многие пути, но выбравшей путь приземистый и равнодушный, часто путь наживы, еще чаще — путь поземки, разбивающейся о голые корни зимних деревьев. Если бы такая организация существовала, все бы окрасилось в цвета смысла, цвета солнца, мы бы услышали шум земли, ее сухую серую пыль, и смогли бы написать на щите «рыцарь, лишенный наследства». Но если ее нет, нам снова предстоял возврат в бескрайнее поле отчуждения, замкнутого в круг неопределенности и бесцельного прозрачного чувства.
Автобус, на котором я ехал, шел совсем в другом, не подходящем мне направлении, и мне пришлось пересесть. Я посмотрел на часы и понял, что опоздаю минут на пять; позвонил Марголину.
— Я тут был в Лифте, — сказал я, — и несколько не рассчитал время.
— Ничего страшного, — ответил он, — я, в любом случае, уже подъезжаю к остановке.
Я вышел у начала подъема на гору Скопус и, не переходя шоссе, пошел в сторону перекрестка. Марголин уже действительно был на остановке, он заметил меня и помахал рукой, я ответил; потом его накрыла тень подошедшего автобуса. Я встал на поребрик, подождал появления зеленого света, опустил ногу на проезжую часть и вдруг неожиданно почувствовал толчок в грудь или, может быть, этот толчок мне только показался. Автобус, стоявший на остановке, превратился в огромный сверкающий огненный столб, и на меня, обволакивая и парализуя, рухнуло тяжелое облако грохота, облако крика; машинально, как на учениях, я упал на землю и накрыл голову руками.
Но через несколько секунд я снова поднялся, медленно пошел в сторону остановки, потом ускорил шаг, побежал; все вокруг было усыпано осколками битого стекла, бесформенными кусками тел, кровавыми тряпками, кусками железа. Среди всего этого с истошными криками, с искаженными обезумевшими лицами, метались люди, в основном женщины. Почти одновременно со мной к остановке подбежал пяток полицейских и солдат Магава[181]. Вместе с ними и еще несколькими
